Алексей Юрьев
православный христианин нет доступа на форум
Тема: #81779
Сообщение: #3099430 18.11.08 21:26
|
Пустынник принялся тесать бревнушки, но не ладилась работа в его дрожащих руках. Тогда встал он на колени у креста и просил прощения у Владыки и молился за помраченного злобой Анфима.
Неладно началось монастырское строение, омрачено было злобой людской. Не повинен был в том пустынник, не его волей вошел грех в доброе начинание, но случилось так. И как ни казнил себя пустынник за гнев свой, а как было оборонить святое дело от поругания? Подтверждалось ему, что слаб он и недостоин, не так было у зачинателей святых обителей, коим возомнил он дерзновенно подражать. Дано им было добротою своею разрушить козни неприятеля, ничто дурное не смело коснуться их замысла. И Макарию дано, названному брату, который в простоте не подозревает о своей святости. Свой он пинежским людям, сам мужик и монастырь его крестьянский на помин душ жителей. А он, Иов, всем чужак, чужд и одинок, ни защиты, ни подмоги ни в ком. Взвалил ношу, кою поднять невмочь.
Искал глуши, места пустынного, а вышел на место людное. Искал души спокойствия и молитвы уединенной, а встретил злобу необъяснимую. Но зрел во всем испытание и судьбу и знал, что не смеет нарушить начатого дела, а станет стоять до конца, не устрашась, и пусть судит его Бог! Ныне, после лихолетья, пошатнулся в человеке образ Божий, посему надлежит с великим прилежанием ревновать о вере, любые испытания, и мученичество принять, дабы ярче пламенел в русском народе огонь правой веры!
И молил Господа пустынник, чтоб не оставил его, жалкого, неумелого раба.
Снова взялся за топор, затесывал бревнушки. Голоса послышались. Вернулся на гору Анфим, с ним рослый мужик с топором в руке.
– Паш, ты смотри, что делает, Паш, – скулил Анфим. – Меня бил, по земле волочил... Ты его, Паш...
С ожесточением в душе, головы не поднимая, работал пустынник. Одно знал – стоять будет насмерть. Но не бранное слово послышалось, другой топор застучал. Глянул пустынник – силач отесывает бревно. Улыбнулся мужик – лицо доброе, румяное, детское – и пустынник ему улыбнулся. И веселее застучали топоры, спорее пошла работа – переглянутся, улыбнутся – и снова звонко поет дерево под топором и звонко душа поет.
Посмотрел Анфим, сплюнул украдкой и убрался восвояси.
Притомился пустынник, а мужик все машет топором – экая силища!
– Кто ты? – спросил Иов.
Оставил работу мужик, в пояс поклонился.
– Павлик я, из Юромы. – Простодушно смотрел детским взором. – Ехал мимо, слышу – топор стучит. Удивился – никогда здесь не селились. Понял – хижину ладишь.
– Будет на сем месте святая обитель. Иов меня зовут.
– Ладно, – сказал мужик и снова взялся за топор.
И работали они до позднего часа.
– Домой поспешу, – сказал незваный помощник. – Жди, приеду с подмогой и еды привезу.
И уплыл вниз на лодке по светловодной реке Мезени.
Понял пустынник, что дошла молитва его, не оставил его Господь, что простой мужик сей – его крепость, ибо крепость – сердце человеческое, и вознес Богу хвалу.
Приехал Павел не один, с мужиками, и споро, ладно возвели невелику клеть, покрыли палаткой на четыре ската, водрузили крест – и бысть часовня, и другую невелику клеть поставили с рудовой топкой – келейку. Не было святых икон для часовни и посему укрепили на моленной стене крест резной с литерами: "Кресту Твоему поклоняемся, Владыко, и Пресветлое Воскресение Твое славим".
Никого не звал пустынник на помощь, но повелось так: проезжал кто мимо, проходил, всяк старался пособить святому делу. Никого не просил пустынник, а молва прошла: кто на пустынь порадеет – Богу угодит, грехи искупит, в великом деле сотрудник – в мезенской земле первое монастырское устроение. Иной приходил – помогал валить черный лес под пашню, иной рыбки приносил с улова. Приходили люди с требами: кому за упокой отслужить, иной – по скоту помолиться, чтоб заблудшая коровенка отыскалась, иной – чтоб рыбка-кормилица в невод шла. За всё молился Иов, только молитвой своей мог помочь он бедным людям.
Осень подошла, листвы пожелтели, хмарь нашла, дожди, ветер разгуливал по реке, подымал крутые волны, завывал на горке. В такой день писал пустынник на берестяном листе глухариным пером разведенной сажей молитвы, тропари, кондаки, дабы освежить память и не пребывать в праздности, ибо праздность – мать греха. Помнилось ему – пришел кто-то. Отворил дверь – стоит баба убогая с двумя малыми детьми, брюхатая, посеревшая лицом.
– Взойди, – сказал он.
Но баба застыла как окаменелая.
– Чего тебе, говори?
Ничего не могла сказать убогая, ее девчонка за нее тихонечко проговорила:
– Мы есть хотим.
Вынес и отдал им пустынник все, что у него было, и ушли убогие.
Снег выпал, шла по реке шуга, ляги затянуло льдом.
Пришла к пустыннику убогая девчонка, та, что просила есть, быстро зашептала:
– Тятька прознал, что мамка к тебе ходила, бил ее в пузо сапогом, она скинула, лежит, помирает...
Столь мал был ребенок, а знал все страсти житейские!
– Да кто твой отец?
– Анфим с Нисогор.
– Идем.
– А ты не боишься? Тятька на тебя у-у как сердит! Убить грозится!
– Не боюсь.
Бежала рядом девчушка в легонькой одежонке, тараторила.
– Тятька пьет много, урожай пропил, коня пропил, нам есть нечего, мамка говорит, помереть бы скорее, и нам с братиком, говорит, надо скорее помереть, тогда мы пойдем на небо ангелочками, а тятьку туда не пустят, его черти возьмут... Я через Ёжугу бежала, лед тонок, думала потону, буду русалкой у водяного царя...
Не слышал ее Иов и не видел вокруг тихой убеленной природы, черная злоба людская, которой все мучаются и страдают, которая звериной злобы хуже, покрыла очи и неизбывной тоской сжала сердце, шел он на брань со злобой во спасение души человеческой.
На устье Ёжуги девчонка остановилась.
– Ты-то проскочишь? Я-то легкая! – И перебежала по льду.
Но великая окрыленность была в сердце пустынника, летела в нем сила молитвенная на великое свершение, и прошел он тонким и ломким, как стекло, льдом, лишь погнулся, затрещал лед и выступила из трещин вода.
Неблизок был путь, вся издрогла девчушка, а пустынник не замечал холода. Пришли они к красной щелье и поднялись на Нисогору.
Стоял здесь дом Анфимов, запустел и обветшал был вид его, с заволоченными окнами, как нежилой. Вошел Иов в смрадную нетопленую избу. Маленькое слюдяное оконце еле пропускало свет и не сразу разглядел он в углу кучу тряпья на полу, где лежала больная. С полатей слез мужик и предстал перед монахом.
– Пошто пришел?
– За жену твою молиться.
Женщина приподнялась на куче тряпья и опала, стонучи.
Иов подошел к больной, встал в изголовье.
– И вы, детки, молитесь со мной, ваши молитвы скорее Бог услышит.
Хлопнула дверь – ушел Анфим, а пустынник с детьми начали молиться. Стонала и металась в жару женщина, но, видно, велика и трогательна была детская молитва, успокоилась больная, стала дышать легче и забылась сном. Коснулся пустынник ее лба – спал жар, а с ним и болезнь.
– Господь внял вашим молитвам, чада, жива будет мать ваша.
И вышел пустынник из избы с легким сердцем, торжествуя духом, видя великую силу чистой молитвы.
Возле избы Анфим яростно тесал слегу. Завидя пустынника, злобно сверкнул глазами.
– Иди, жива жена твоя, – сказал Иов.
– Не-ет, монах, – протянул злорадно Анфим, – таперича посчитаемся. – И пошел навстречу с топором. – Посчитаемся...
– Зверь лютый то не творит, что ты, не бьет в чрево самку свою. Воззри на ся, утерял ты облик человечий, бес тебя ломает, дитя свое ты убил во чреве! В великом ты грехе, покайся во имя Господне, в последний раз заклинаю тебя!
– Убью! – орал Анфим, размахивая топором.
– Меня убьешь, а себя ты погубишь навеки.
– Ых! – взревел Анфим и кинулся на пустынника, но выбежали из избы дети, ухватились за ноги его, плача и крича:
– Не смей его! нас убей!
И отшвырнул детей своих злобный человек, как немощных щенят, и простерлись малые дети на земле.
Не сдержался пустынник, бросился на злодея, перехватил топор, лишь плечо рассекла секира, отшвырнул Анфима. Глубоко вогнал топор в колоду, поднял детей с земли – целы они были, лишь испугались. Анфим вскочил, к топору бросился, но не смог его выдернуть.
– Целуй крест! – приказал пустынник. – Целуй крест, что не сделаешь зла ближним своим!
Но несмиряема была злоба в мужике.
– Убью! – хрипел он и хватался за слегу.
Согнул его пустынник и перекрестил и, как ни вырывался тот, прочел над ним молитву, изгоняя беса злобы, и утихомирился было бес, но капнула кровь с рукава из раны, и снова взъярился бес.
– Угу, и тебе досталось!
– Радуешься крови человеческой, бес злобный, заклинаю тебя именем Бога Живого, выйди из него! Целуй крест, что не сделаешь зла домашним своим.
И плюнул злодей на крест!
И во гневе, видя, что не взять беса словом, а силой, бил пустынник богохульника и волочил по земле, выбивая беса, пока не ослабел мужик. И, приведя в чувство, велел целовать крест и поднес к губам. Но остались сомкнуты губы, бесовская злоба затворила уста. Не смирился бес, но притих, видя превосходящую силу.
И, оставив мужика, сказал пустынник.
– Вижу, слову ты не покорен, силы боишься. Спадет един волос с голов ближних твоих, знай, не сдобровать тебе.
Так и не покорился бес злобы в мужике, чуя пролитую кровь-руду, и прохрипел злобный человек вослед пустыннику:
– Всё одно – убью!
Назад шел пустынник и черно было в глазах его, но не от гнева, от раны кровоточащей. На речке Ёжуге, кою пересек в первый раз без опаски, теперь – по грехам – подломился лед и едва выбрался на берег, оледенев на пути к келье.
В горячем огне простуды лежал пустынник и сгорел бы, кабы не добрые люди выходили его. И была долгая голодная зима, когда едой было сосновое корье и не было помощи, все в округе голодали. Прибегал в мясоед Пашко, лосятины приносил, но не взял пустынник – иноки мяса не вкушают. Мог погибнуть голодной смертью, но не дал Бог – прислал брат Макарий с торговыми людьми мучицы и рыбки. Так дожил до светлых вешних дней. Не сдвинули его с места первые испытания и искушения и знал, что отныне встал здесь твердо и несдвижимо.
Креп и окоренялся Ущельский монастырь, прознали его по всей мезенской земле и в иных северных землях – с моря приходили, с Печоры– реки. Отошло вдаль лихолетье, поправились люди, годы были урожайные и рыба с моря шла как никогда дотоле. Возросла ревность христианская к церковному строительству – ладились по селам церкви, а в монастыре мирским усилием воздвигнут был храм Рождества Христова, церковь с трапезой, древяна клетски. Поставились братски кельи, жили монахи, послушники и трудники. Встала оградка округ обители – невысокая, решетчатая, не для запора, для украшения, с резными вратами. Имел монастырь по жалованной грамоте пашни и луга за рекой, держал скот и одного коня. Но не скоплял монастырь богатства, а все сверх потребы раздавал бедным, и ширилась и множилась по округе его слава.
Нехорошее происшествие случилось о Петров пост: свел кто-то из стойла монастырского коня. Странно было: давно на Мезени про татьбу и разбой не слыхали. И тать был, видно, неумелый: остались конские следы на глине и шли берегом вниз. Догадался Иов, ничего братии не говоря, сел в челнок и поплыл на Нисогору. Там под берегом снова обрел след и нашел оброненную конскую подкову.
Давно не слышно было об Анфиме, канул неведомо куда, говорили, бродяжничает. Жена его с детьми бывала в обители, подходили к Иову под благословение, и он беседовал с ними.
Жили они скудно, но спокойно, дети подрастали, помогали матери. И вот опять появился непутевый мужик.
У избы встретил Иова Сашко, Анфимов паренек, остановил:
– Не ходи туда, пьют они, злые, а конь у нас, я тебе его сведу, как они напьются!
Погладил его Иов по головке, вошел в избу.
Сидели за столом у штофа трое, смотрели с пьяной наглостью.
– Зачем ты сделал это? – показал Иов подкову.
– А ты как понимаешь? – злым смехом засмеялся Анфим.
– Затем ты коня увел, чтобы я к тебе пришел. Я пришел.
Анфим выскочил из-за стола и начал развязно говорить перед своими приятелями, маша руками.
– Вы смотрите, любезные мои приятели, вот он, мой смертельный обидчик! Был меня дважды, мордой по земле волочил, крестил как беса. Стоит он мне поперек дороги. Как он у нас появился, житья мне не стало, до того довел, сбег я из дома. И опосля всего ко мне в дом приходит! Да ему не конем, ему жизнью со мной не рассчитаться! Ты пошто, враг ненавистный, ко мне в дом пришел? Снова меня харей в землю тыкать? Так я теперь не тот! Я сам кого хошь ткну!
– А ну, валяй! – смеясь подзадоривали мужики.
– Знал я, Анфим, что встретишь меня злобой и новым поношением, но пришел я не укорять тебя во злобе и татьбе, а ища примирения. Нельзя жить во злобе, злоба твоя тебя убивает, дом твой, жену, детей, меня. Молю тя: очистись сердцем, отринь злобу. Коли виноватым меня пред собой почитаешь, я у тебя прощения прошу.
Анфим улыбался с ласковой злобой в глазах.
– Ты прощения просишь? Вот как! Вот так! Ан нет! Это мы прощения просим!
И, изловчившись, ударил Иова по лицу.
Гневом впились в обидчика глаза монаха, судорожно сжались руки – и вскрикнули мужики – сломилась в руках подкова.
Бросил Иов обломки к ногам злодея и вышел из избы. Вывел коня со двора, ушел с ним. А в избе истошно вопил Анфим: "Погубил он меня, погубил!... Пропал я, братцы, пропал!"
А ночью в обитель прибежал анфимов мальчонка, в одной рубашонке, с испуга долго не мог говорить.
– Тятька напился... мужиков прогнал... мамку! Уби-и-ил! сестренку! Уби-и-ил! ... меня убить хотел ...
Поднялись монастырские люди, побежали на Нисогору – алело там небо, горел анфимов дом. Сгинул Анфим неведомо куда, а мальчонка его стал жить при обители.
Пришло лето по сотворении мира сто тридцать третье на осьмый век. Странная молва разнеслась: появились в северной стране разбойники. Десять лет не слыхать было о лихих людях, с той поры как осаждали литовские и черкасские люди Колмогоры и оттуда побежали грабить поморские волости. Говорили, будто объявился внове атаман Зажегин, зорит и жжет селения, потому он и Зажега. Будто словили его и посадили на цепь на Колмогорах, а он, Зажега, чародейству свычен, вместо руки палку подсунул. Выпросил он у молодого стрельца уголек, а тот стрелец не знал, что запрещено давать Зажеге. Нарисовал Зажега на стене темницы кораблик, сел в него и ушел на воду и других колодников с собой прихватил. Дано Зажеге уходить в воду, на воде его нипочем не поймать – обложат со всех сторон, а он уйдет в воду и в новом месте объявится. Много баснословного было в рассказах и мало верилось, но в одном все сходились – держат путь разбойники на Мезень. Говорили даже, будто видели Зажегу на ёжугском волоке. Но кто мог видеть? О эту пору люди там не бывают – столь велико множество гнуса: плат подкинешь – висит в воздухе. Так и не знали в Ущельском монастыре, верить или не верить слухам.
Канун был праздника Спаса, Господне Преображение. Кончалась летняя пора, а день стоял знойный, марило, гроза собиралась. Работала братия в заречных лугах на покосе. Один Иов был в обители. Прибежал к нему Сашко, анфимов сын, еле выговорил:
– Разбойники плывут!
Посмеялся Иов:
– Какие разбойники, знать гости торговые.
– Разбойники! И тятька с ними, я видел! Бежим, отче!
Настал час решительный, час судьбы неминучей.
– Поспешай к людям, сыне, торопись!
– Не уйду без тебя! Убьют они тебя!
– Не обо мне печись, жизнь наша в руце Божьей, обитель спасай!
– Я тятьку умолю, не тронут тебя!
– Повелеваю тебе игуменским словом. Спасай дело Христово. Беги!
И благословил и поцеловал паренька.
Едва убежал паренек, как ворвались в обитель разбойники и схватили Иова.
Страшно было лицо атамана, все оно было изрезано бугристыми шрамами, не осталось на нем живого места, торчком росла куцая бородка, над перебитым носом яростно горели глаза.
– Где злато, сребро, быстро показуй! – с нерусским выговором крикнул атаман.
Тут же возле него вертелся Анфим и твердил:
– Он это, он! Мне его отдай, атаман!
Ничего не ответил Иов лихим людям. Спутали его веревками, в рот забили кляп. Кинулись бесчестить святую обитель разбойники. Остался с мучеником Анфим, бил его, плевал в лицо, колол ножом. Но не мог в глаза взглянуть – укоряли глаза.
– Глаза вырежу! – замахнулся злодей ножом.
Окриком остановил его атаман, велел вынуть кляп.
– Где сокровища, говори!
– Сокровище наше – сия обитель.
– Где пинензы, деньги?
Не ответил Иов.
Кинулись разбойники сдирать со страдальца одежду, рванули ворот.
– Смотри-ка, атаман, – крикнул разбойник, – говорит, золота нет, а это что?
И подал снятую с шеи страдальца золотую ладонку.
Взял атаман ладонку, посмотрел, поднял брови.
– А ну, геть отсель! – приказал людям. – Я сам поразмовляю.
Разбойники разбрелись по обители, ища поживы, и не слышали, о чем говорил атаман с пленником, да и услышав не поняли бы – речь шла не по-русски.
– Пан будет поляк? – усмехнулся атаман.
– Я Иов, чернец.
– Откуда у бедного мниха сия вещица? – показал атаман ладонку.
– Надо ли знать тебе? Хорошо, я скажу. Это наша родовая реликвия, тут написано по-латыни "Да хранит тебя Бог" и наше имя.
– Тут написано – Мозовский.
– Таково было мое мирское имя.
– Так ты шляхтич? – и, вынув саблю, он обрезал путы на ногах и руках пленника. – Скажи, как ты стал монахом в этой варварской стране?
– А как ты, пан, стал разбойником?
– Мне не было иного выхода.
– Мне тоже, пан атаман.
Атаман снова усмехнулся.
– Мне трудно поверить, чтобы поляк по крови покинул лоно апостольской церкви и стал монахом в этих лесах.
– Так и мне трудно поверить, что поляк забыл Бога и стал убивать беззащитных людей.
– Посмотри на мое лицо, пан Мозовский. Они клеймили меня. Я сам своими руками вырезал их клейма! Вот почему я так страшен и вот почему я мщу за унижение!
– Нельзя мстить никому, а ты вымещаешь злобу на невинных людях.
– Э-э, то не люди, то быдло.
– Все дети Божьи и тот, кто верует во Христа, знает, что за злодейство единая кара.
– То еретики и вера их еретическая, война с еретиками оправдана.
– Но ты не на войне, ты разбойничаешь, ты вне человеческого и Божеского закона.
– Для чего мне спорить с тобой? Ты – мой пленник. Я верю слову шляхтича и, думаю, ты не лжешь, говоря, что здесь нет богатства. Я вижу, монастырь ваш беден. Пусть так. Я скажу другое. Ты видел моих людей, это люди без жалости, они никого не щадят. Только я могу тебя спасти, если ты поможешь спастись мне.
– Спасение твое в едином покаянии.
– Э-э, все это слова. Я не хотел быть разбойником, но я стал им. Я бежал из темницы и могу скрываться только с такими людьми. Но не думай, что я доволен своей участью. Я хочу на родину, хочу в Речь Посполитую, но мне нет пути. Я мог бы передать моих людей властям, но боюсь, мне это не поможет... Ты мог бы помочь мне, ты мог бы вступиться за меня, как лицо духовное, если я сдам свою шайку властям. Можно придумать и другое...
– Ты боишься человеческого суда, а Божьего суда ты не боишься?
– Оставь... Мы – люди одной крови. Ты чужой в этой стране, как и я. Мы – поляки! Вспомяни нашу родину, вспомяни Речь Посполитую!
– Странно слышать слова о родине в устах убийцы. Я вижу, ты цепляешься за всякую тростинку надежды, но знай – ни от человеческого, ни от Божеского суда тебе не уйти. Ты сказал о нашей родине. Первая моя родина – Господь Бог. Вторая моя родина – Русь, тут я родился, тут моя вера и родина.
– Я предлагаю спасти тебе жизнь, пан Мозовский.
– Я монах и давно умер для мира.
– Ты не знаешь моих людей, они не просто убьют тебя, они предадут тебя таким пыткам, коих не ведали святые мученики.
– Ты напомнил мне, что я шляхтич. Так знай, что ни пан Мозовский, ни монах Иов никогда не примут милости от убийцы!
– Ты прав, я убийца, во мне давно нет жалости, но ты шляхтич и мой соплеменник... Я готов пощадить тебя, но мои люди не любят оставлять свидетелей... Я могу взять тебя заложником...
– Оставь свой гонор, пан разбойник. Мы не соплеменники, мы – враги. Ты был среди тех, кто разорял и бесчестил русскую землю и русскую веру. Избежав возмездия, ты снова льешь кровь и жжешь селения. Нет, ты не поляк! Ты – безбожный Зажега, поляки проклянут твое имя, как проклинают его на русской земле!
– Довольно! – крикнул атаман. – Эй, люди! Он ваш.
Сошел атаман с горы на речной берег, чтобы не видеть совершаемого, не слышать стонов истязуемого соплеменника.
Набежали разбойники на кровавую добычу и принялись мучить ненасытно.
Щепали сосновые шпильки, загоняли под ногти, сначала на руках, потом на ногах. От мук нестерпимых терял сознание Иов, отливали его водой и продолжали терзать. Секли его ножом, ремни из кожи вытягивали, крест на груди вырезали. Текли слезы по лицу Иова.
– Смотри-ка, плачет! – глумились разбойники. – Што, ай не по скусу?
– За вас... – простонал мученик.
Смеялись разбойники, только один из них, Ермил именем, понял, что скорбел страдалец о геене, их ждущей в том веке, и сказал:
– Отпустить надо душу к Богу.
– Мало! – заорал Анфим. – Я ему такую казнь удумал! А ну, вяжи его за ...!
Захохотали, загоготали разбойники. Сорвали со страдальца ветхие одежды, обнажили девственное тело его, на которое сам пустынник грехом почитал смотреть, обвязали веревкой тайные уды его и с лихими криками и смехом поволочили по земле. Добежали до откоса, дернули веревку и отпали тайные уды, скатилось тело страдальца на берег к ногам атамана.
Увидал атаман, что содеяли люди его, увидал взгляд страдальца последний, не на него, на небо Божье устремленный, услышал слова молитвы на устах в пене кровавой.
– Негоже шляхтичу околети яко псу, – вымолвил атаман, вынул саблю и снес мученику голову. Откатилась голова и застыло смотрела в небо отверстыми очами.
Отер атаман кровь с клинка, взошел в гору.
– А цо, хлопцы, кто таку гарну казнь удумал? – усмехнулся атаман и те разбойники, кто знал эту усмешку, наполнились страхом.
– Это я, я, атаман! – подскочил Анфим.
– Добже. Не вшиский тако удумает... – Обрадовался Анфим. а атаман продолжал. – Ты нас сюда пшивел, мовил, богато злата, где воно?
– Я найду, найду, вот сейчас! – засуетился Анфим, почуя недоброе.
– Солгал ты, пшеклентый пес! Цо за лжу бенде, тебе ведомо? А ну, хлопцы, с раската его!
С гоготом бросились разбойники на новую добычу. Истошным смертным криком надрывался злодей. Потащили его к обрыву, за руки, за ноги раскачали и швырнули. Хохоча смотрели, как, вертясь в воздухе, с погибельным криком летел человек и по-жабьи, глухо шлепнулся в прибрежное мелководье.
– Ай, да искупался! – гоготали разбойники.
С любопытством смотрели, как тело человеческое с отшибленными внутренностями, переломанными костьми, выпавшими из глазниц очами, подобно раздавленному червю извивается, ползет по красной бровке берега, волоча черный след. Доползло до тела страдальца убиенного, ткнулось в ноги его, дернулось и застыло.
– А ну, хлопцы! – крикнул атаман удалым голосом. – Зажигай! На то я – атаман Зажега!
Едва бросились разбойники разводить огонь, как прогремел громовой удар и потряс он всю гору. Небывалой черноты туча встала над горой и наплывала снизу реки дождевая полоса.
– Атаман! – подбежал один разбойник. – Кони скачут!
– А ну, пищали!
– Атаман! – крикнул другой разбойник. – Лодки на реке, обходят нас!
Бежали разбойники к лодке, последним сел атаман. Едва отплыли, как появился на круче всадник и крикнул могучим голосом, перекричав грозовой вихрь:
– Не уйдешь, Зажега!
И раскололось небо и огненная стрела пронеслась над лодкой, вонзилась в берег, вскипела река, хлынул водяной поток с небес.
Побледнел Зажега, будто крикнул ему ангел смерти. И бежали лиходеи, боясь погони. Но не было погони. Был один Павел с Юромы, что, встреча на дороге мальчонку, скакал на подмогу и опоздал. И лодки были не воинские – братия возвращалась с покоса. Сошлись они у бездыханного безглавого тела многомучимого страдальца, и плакали люди, и лили слезы небеса.
Погребли святого преподобного мученика Иова Ущельского в его пустыни у храма Рождества Христова с северной стороны, а Анфима, что ног его в смертной истоме коснулся, у ног его.
И великие чудеса стали совершаться у гроба святого: исцелялись немощные и болящие и всем, с верой приходящим, была помощь от чудотворных мощей его.
(Окончание в следующем сообщении темы.)
|