Я так не думаю. Вы можете думать всё, что Вам угодно, Лариса, но учение Гумилёва о пассионарности научным образом объясняет причины предстоящей гибели Русской цивилизации. Всё очень просто: за 304 года правления Романовых, 73 года правления коммунистов и 20 лет правления "демократов" русский народ, бывший все эти века государствообразующим этносом, попросту выдохся и не способен ни к каким телодвижениям в свою защиту. Он потерял веру и нравственные ориентиры, и в основной своей массе тупо спивается, инстинктивно чувствуя свою грядущую гибель.
В такие времена русский характер и русский дух пробуждались.Пробуждался в прошлом, Лариса - когда имел в себе пассионарность. "Мёртвый уж не шипит, // Не щебечет мёртвый щегол, // Мёртвый народ не скажет уже ничего" (из современной реп-композиции). Есть "виденье" Рикарди, а есть знания подвижников, пророчества святых... Пророчества святых сбываются не всегда, а научный прогноз Рикарди обоснован политически и экономически. Я, не будучи ни футурологом, ни пророком, а просто как внимательный наблюдатель, могу, если Вам интересно, расписать по этапам все грядущие стадии гибели нашей цивилизации.
Алексей Юрьев православный христианин нет доступа на форум
Тема: #81045
Сообщение: #3593183 04.07.11 20:09
Ответ автору темы | Лариса-Л. православный христианин
Да, если русский народ не умрет, то и не воскреснет силой Господа. Поэтому, пусть умрет по суду Его - да по милости Его воскреснет. Истинно, брат мой и тёзка! Но лучше умереть в бою, положив душу свою за други своя - эта смерть будет по-христиански, за ней и последование в Жизнь Вечную. Верю, что воинам, павшим за горячо любимую Родину, Господь прощает и оставляет много грехов. Но умереть воином - это надо ещё суметь...
Думаю, что одна из бед России - интеллигенция.
Особо усердные радетели за народ всегда были слишком далеки от народа.
Читать Гумилева - полезно.
Но читать, к примеру, дневники крепостных крестьян - необходимо.
Дневники русских купцов, переписку...
Уныние лечить.
Ибо ТАКОЙ народ, как его не трави-мори, пуповину связующую со Спасом
не даст на разруб.
Этапы? Распишите. Прочту.
Но Русь, во времена достославные, частенько дивила мир,
прогнозирующий её бесславную кончину.
Я про весь народ в целом. Смерть народа - не физ. уничтожение, а забвение, прекращение дыхания русской души, государства, культуры, влияния на мир. Но физ. носители все равно выживут. Ваша позиция (положить душу за други своя) применима к личным действиям/ предпочтениям. Абсолютно весь народ её не потянет (младенцы, больные, старики), но в лице воинов он всегда был мучеником за других.
Из Казани поехали мы на наемных же до пермского провинциального города Кунгура
через пригород Арск, который селением не лучше российской хорошей деревни,
а далее около 130 верст были все русские селения, потом уже татарские,
кои живут и строение имеют нехудое, только едят с охотою молодых жеребят мясо;
далее ж чуваши и отчасти черемисы, живущие подло: хлеба имеют много,
а пищею питаются суровою; напоследок вотяки, кои хотя и подло живут,
однако ж нравом благосклонее и в домоводстве рачительнее и к проезжающим
благосклонны и просты; приближаясь же к городу Кунгуру, обитают так же
русские пермские народы; имеют в каждой деревне, содержащей до десяти
и более дворов, часовню, при некоторых же малые колоколы...
Город Кунгур обнесен деревянною оградою, с построение ворот и на них башен,
для опасности от набегов неподвластных России башкир и степных татар.
В нём хлеб и харчи довольные и недороги, рыба свежая, мороженая,
окуни продавались три копейки безмен, хлеб печеный по копейке,
в коем до осьми фунтов быть может...
...В сию бытность мою в Москве исполнил и желание свое в том,
что купил давно желанные мне книги Минеи Четьи, за которые заплатил
тридцать рублей пятьдесят копеек, желая пользоваться чтением,
из чего и подлинно получил немалую пользу...
...Имею детям моим не только советовать, но и приказывать
всевозможно прилежать к чтению таковых богоугодных книг,
уклоняться же и тщательно отвращать себя от светских,
которые по наружности кажутся приятными, но кто внимает прилежно
о своей душе и ищет ей вечного блаженства, тот ясно увидит
кроющийся змиин яд, погубляющий оную...
...Кто по женитьбе кидается на приданое и домогается корысть получить,
ибо нередко случается таким всю жизнь проводить в горести и досадах,
чего советую оберегаться и молить Бога о человеке, а не о приданом
заботиться, что есть вмале полезно.
Ныне доказала мне добродетель, коль она награждает наблюдающего её
от усердия творить. Тем, кто требует поможения во время нужды,
она платит утехою и удовольствием духа, что должно ценить дорого.
...Засим я, прожив на свете семьдесят пять лет, пять месяцев и
девятнадцать дней, по долгу естества ожидаю кончины дней моих.
Божиим милосердием
облагодетельствованного
ЛЕОНТИЯ АМОСОВА СЫНА ТРАВИНА,
уроженца из бедного состояния родителей,
происшедшего в достоинство из благородства,
бывшие с 1741 года в жизни его
обстоятельства и приключения,
для сведения и пользы
собственно потомкам его
описанные самим им.
...Марья Гавриловна уехала со мною в свою усадьбу, в Любимский уезд.
Она перевезла к себе мать и сестру и водворила в доме порядок и приличие.
Первый её выезд был сделан в приходскую церковь. Она всегда выезжала парадно:
в коляске, на шестерке лошадей, с форейтором. На запятках стоял лакей.
Узнав о её приезде, стали наш дом посещать хорошие господа.
По болезни матери вынуждена была принимать гостей сама барышня.
Она не затруднялась занимать их, но так скромно, что как говорит с мужчиною,
то глазки всё вниз опускает и только немножечко улыбается губками.
Я любуюсь на неё в дверную щелку, а сердце-то мое так и прыгает от радости.
Что за прелесть барышня! А женихов то сколько было!
Она всем отвечала одно:"Не могу. Господь меня накажет, если брошу
больную мать и маленькую сестру"...
...Она была милостива к подвластным, со мной же беседовала как с подругой,
и читала мне книжки. К несчастью, недолго пришлось ей пожить.
На семнадцатом году она захворала и в постель слегла. Я от неё не отходила
и спала возле нее на полу. Раз я уснула и сквозь сон слышу, что-то стукнуло.
Глядь, а она, моя голубушка, стоит на постельке с иконкою в руках,
да пошатнулась и упала бы, если бы я не успела поддержать.
Она мне говорит:"Сейчас приходила какая-то женщина и сказала мне:
снимите икону Божьей Матери и прикажите маменьке благословить себя,
как невест к венцу благословляют, повторила она и скрылась".
Я тотчас позвала барыню, которая, не смотря на свою болезнь,
как следует дала дочери просимое благословение.
Барышня плакала. А на мой вопрос:"Об чем же вы, матушка, плачете?",
она отвечала:"Как же не плакать, когда благословляют?"
Видимо, прощалась с жизнью, но не хотела меня заранее опечалить
прямым ответом. Сама пожелала приобщиться и пособороваться.
Вскоре после этого говорит мне:"Авдотьюшка, что же отец Исаия стоит у дверей?
Проси его в гостиную!" Я потихоньку отвечаю:"Матушка, перекреститесь:
никакого отца Исаии здесь нет!" - "Что ты, разве я не вижу? Вот он стоит!"
Вскоре тихо скончалась моя добрая, безупречная и незабвенная барышня.
Горько я тогда плакала, да и теперь не могу вспоминать о ней без слёз.
АВДОТЬЯ ГРИГОРЬЕВА,
уроженка Колужской губернии, крепостная,
родилась в 1786 году.
Много же я был наслышан о дедушке Петре Петровиче.
Покойный родитель мой Дмитрий Петрович имел великую почтительность
к делам его и часто рассказывал, чему из них сам был очевидец.
Всего живее осталось в моей памяти обстоятельство,
что когда дедушку избрал мир в бурмистры, то, помолившись Богу,
он собрал в правление всё общество и сказал:
"Православные! Созвал я вас не для того, чтобы сделать раскладку оброка:
дело это должно идти своим порядком и каждый сам должен о нем заботиться.
Моя же теперь обязанность присмотреть, чтобы вообще всё было лучше.
Должно без утайки показать вам бедственное положение ваше,
которому вы сами причиной. Дела хоть и малые, но честно выполняемые,
сами за себя говорят и открывают путь. Чистосердечно себя поставляю вам в пример.
Довольство моего состояния основано на добросовестном труде.
Меня никто не упрекнет в лености или обмане. Если мы Всевышним Промыслом
обречены быть крепостными, то не лишены средств устроить свой быт:
хотя земли нашей пахотной и недостаточно к прокормлению,
мы свободны в выборе заниматься каждый чем кому сподручнее,
а место нашего жительства сугубо заменяет недостаток земли,
потому что дает средства торговать и иначе промышлять как кому вздумается.
Мы и расторопны к домашнему торгу, но многие из нас умеют хорошенько
им пользоваться? На базар-то все выедут, да целый день хлопочут - из алтына!
И ремеслом тоже мы не вышли: работаем, как при царе Горохе.
При том ни порядочного калача нет в селе, ни пряника приезжему полакомиться,
ни кузницы лошадь подковать. Окружные жители, продав свой привоз,
что могут у нас купить, кроме вязи и обуви? Все берут у посторонних!
У нас в доме чужие пользуются!"
Деду на это отвечали:
- Да мы не можем ничем обзавестись, мы люди бедные...
Он повел другую речь.
"Слушайте, - говорит, - я вам скажу. Не бедность причина плохой нашей жизни,
а нет между нами согласия. Раскол у нас в вере, и между собой, и несправедливости,
и обман, - оттого недоверие одного к другому. Будь мы бедны, да честны и правдивы,
нашлось бы и пособие. Ведь и другая слава о нас пошла, никто на нас не полагается,
потому что мы промеж себя перекаемся. Давайте постановим приговор,
что с этого дня все ручаемся один за другого в таких-то деньгах по способности
и поведению каждого. А кто какой поруки заслуживает, пусть разберут выборные люди...
Буди же кто расточитель чужого добра, того считать вредным миру и в царскую службу".
Для начала дед первый положил две тысячи рублей из собственного капитала,
на десять лет, без процентов, в общий склад для раздачи бедным на торговлю...
С того времени (это было в 1794 году) наши крестьяне точно переродились.
Не далее как через три года на пустой прежде площади выросли лавочки,
не только с мелочным, даже с красным товаром и всем нужным для
крестьянского обихода. О кузницах и говорить нечего! Вместо прежней обуви
стали работать немецкие сапоги с вострыми носками и со скрипом
(их охотно покупали и приезжие помещики). Понемногу завелись маслобойни,
устроилось несколько небольших кирпичных заводов, торговля льном
и холстами увеличилась. С продажей своих изделий стали выезжать и на
посторонние базары...
...В семейной жизни дедушка славился хлебосольством.
Запасу было довольно: пироги разные не переводились, домашняя брага, липовый мед.
Чаю тогда почти не употребляли, но дед имел уже медный чайник и весь к нему прибор,
который всегда красовался в голубом за стеклами шкафе и вынимался только после бани,
или с дороги в холодную пору, или когда в праздники после обедни приходил священник
с матушкой и близкая родня. Когда бывали по делам городские гости, медный чайник
выходил на первый план. В этом компании выпивалась и чарка наливочки,
но вовсю жизнь никто не видел дедушку пьяным.
Себя и домашних он держал в строгой дисциплине. Едва ли не всех более доставалось
моему покойному родителю, который быв уже женатым, в присутствии отца все-таки
держал руки по швам. "Идеже страх, там и благочестие", - говаривал дедушка.
И никто не роптал...
Наружности дед был красивой, речист:"Под веселый час как станет говорить,
так бы всё и слушал", - рассказывал мой родитель.
Незадолго до своей кончины был дедушка в Москве, молился в Кремлевских соборах
и у Троицы-Сергия и привез с собою маленький самовар, из которого ему, кажется,
не довелось и чайку попить: вскоре он захворал.
Пред смертью дед велел подать икону Божией Матери Казанской,
благословил отца моего и сказал торжественно:
- Ну, любезный сын, от сего времени ты полный хозяин своей жизни.
Будь христианин и сын православной церкви. Почитай мать и поминай меня,
люби жену с сыном, защищай правду. Все имение предоставляю тебе,
но платье мое праздничное сохрани для внука, пусть помнит дедушку.
На церковь сто рублей, и попам сто рублей на поминки,
а отцу Семену мою камышевую трость и пуховую шляпу.
Таков мой последний сказ в присутствии Невидимого Бога.
Слова эти буквально были записаны моим родителем,
и бумажка перешла мне матушкой после его смерти.
Дедушка же скончался, приняв Святых Таин,
простившись с домашними, в полном сознании...
Я уже упоминал, что с детства имел большую охоту к чтению,
но до женитьбы начитанность моя ограничивалась преимущественно
книгами священного содержания и очень немногими гражданской печати.
После свадьбы я стал знакомиться с настоящей литературой,
и до такой степени увлеклась моя любознательность, что целые ночи, бывало,
просиживал за книгами. Особенно прельщен я был поэзией того времени,
так что до сих пор держатся в моей памяти многие фантазии и целиком
пьесы избранных поэтов. Разумные выводы талантливых писателей
всегда побеждали мой односторонний крестьянский взгляд и многие предрассудки,
свойственные быту простолюдина. Ясно обличалось моё невежество почти во всем.
При всем том как-то страдало мое самолюбие, и хотя я соглашался с мыслями,
несколько доступными моему понятию, постепенно уничтожались во мне
толки старины, но взамен того в голове поселились какие-то перепутанные
и разнородные мысли, которых я не только что мог сообразить, но из которых
возникало даже ко всему читанному недоверие. Конечно, тому причиной -
без разбору чтение.
Так и решился я вести свою жизнь по знакомой тропинке промышленности,
хотя она, доставляя средства к домашнему обиходу, не совсем удовлетворяла
нравственные стремления...
А как выпутаться из этой вековой сети и вытащить своих?
Много пришлось передумать, много поседело волос...
Что может сделать семейный человек, ограниченный мелкими познаниями,
без денег, без связей знакомства, без случая и протекции, и наконец -
крепостной крестьянин? При тогдашней моей раздражительности чувств,
при расстроенном воображении, признаться, угрожала мне большая опасность.
Всего более мучил меня соблазн живых примеров людей, разными лживыми изворотами
наживших огромные капиталы. Но Всемогущий Бог сохранил чистоту моего намерения,
натура моя не могла усвоить низких путей, и рассудок мой одобрял только честный зароботок.
Тогда-то решился я расширить свою торговлю. Внимательно рассмотрев и обсудив
все знакомые и сподручные дела, остановился я на местных продуктах, покупаемых
значительными партиями к архангельскому порту, и возымел счастливую мысль,
рассчитав сообразить излишек цены от перехода товара через несколько рук.
Результат оказался, на мой взгляд, довольно убедительный. Вследствие того я дерзнул
представить обо всем в Архангельск совершенно незнакомому мне торговому дому Бранта, -
предлагая ему свои личные услуги быть исполнителем его поручений. Конечно, все мною
изложенное было добросовестно и сообразно с обстоятельствами действительности.
Однако можно ли мне было надеяться на успех? Я не представил ни обеспечения,
ни даже простой рекомендации!
Несмотря на то вдруг получаю (помню, утром 1822 года) письмо от Вильгельма
Ивановича Бранта, которое коротко и ясно поручает мне покупку льняного волокна.
Вслед за тем, по следующей же почте, высылается мне тридцать тысяч рублей...
Потом, смотрю, шлёт своего завода рафинад на комиссию...
И пошло это дело до 1830 года. Раз только в течение восьми лет побывал я сам
в Архангельске и лично познакомился с моим доверителем, обыкновенно же
годичные обороты и отчетность вершились письменно. Трудно поверить, а это истинно так!
И это событие моей жизни послужило мне поощрением к новой предприимчивости,
не менее удачной и замечательной. Через год после Бранта, без всякой протекции
и рекомендации, возьми я и обратись к управляющему Императорскою Александровскою
мануфактурой генералу Александру Яковлевичу Симпсону...
Что же! И он охотно согласился сделать мне порученность относительно покупки льна,
которую исправно и исполнял я в течение нескольких лет.
...В 1826 году в обороте у меня было собственного капитала пятнадцать тысяч.
С такими средствами можно бы уж мне выйти из крепостного состояния,
нравственно всегда принижавшего меня в кругу свободных людей.
Но как-то эта заветная мысль от времени слабела. Оттого ли, что свободу моей торговли
и самый кредит не стесняло крепостное положение, оттого ли, что по ходу оборотов
неудобно было взять из капитала нужную для выкупа часть, уж не знаю...
С.Д.ПУРЛЕВСКИЙ,
крепостной (1800-1868)
Алексей Юрьев православный христианин нет доступа на форум
Родился я в 1802 году в слободе Выездной, близ города Арзамаса, Нижегородской губернии.
Отец мой был помещичий крестьянин; имел хорошее состояние; занимался торговлею скотом,
для чего ежегодно ездил в Симбирскую и Оренбургскую губернии за баранами.
Он был человек грамотный, начитанный; пользовался почетом и уважением.
На шестом году от рождения отдали меня в ученье грамоте местному священнику.
Как могу теперь припомнить, бабушка повела меня в церковь, отслужили молебен пророку Науму.
Так обыкновенно делалось в старину. Читать я выучился скоро, и в какой-нибудь год-два
мы прошли уже Псалтирь, но письмо мне не давалось, как ни бились, я все-таки писал
старинным почерком, сходственно с родительским.
Так прошло года четыре. Наступил достопамятный 1812 год. Тут пошли разные толки о войне,
а в июле месяце распространилась молва, что французы идут в Москву. Хоть и при глупом,
детском разумении, но я понимал, что нам грозит какая-то беда. В последних числах августа
тронулась наша матушка-белокаменная; день и ночь не умолкала большая дорога:
ехали жители Москвы. В сентябре месяце дошла до нашей слободы весть, что Москва занята
французами. Народ упал духом. Торговля прекратилась, а в том числе и моего отца.
Наступили большие холода. Приходило много войска, солдаты размещались по избам жителей,
человек по двадцать и более в каждой...
Гнали пленных французов, которые были в старинных смешных костюмах: смесь русской одежды
с французской, и при том в изорванном, очень неприглядном виде. Мы, дети, немало смеялись
над таким потешным одеянием несчастных галлов...
Зима была холодная, морозы стояли жестокие. Я очень хорошо помню, что когда мы
с товарищами делали снеговую гору, то трудно было поливать её водой - тотчас замерзала;
бывало бросишь из ковша вверх воду она падает в виде града.
Но вот прошла жестокая зима. Наступил май месяц 1813 года. В слободе стало тихо, -
войска не было; только вновь сформированные ратники проходили.
Отец мой начал производить прежнюю торговлю. Он отправился в степи Симбирской
и Оренбургской губерний для покупки скота. Взял и меня с собою.
...Со мною был такой случай. Погнали мы свои гурты близ одной чувашской деревни,
по проселочному пути, минуя чувашские степи верст 5. Желая попользоваться от нас за проход
какой-нибудь добычей, чуваши, более ста человек, догнали нас и остановили, говоря что
наш скот потоптал их луга. Я понял, что при сопротивлении могут быть для нас худые последствия,
и поэтому, приказав своим приказчикам гнать гурты далее - на дачу Обошную, сам поехал с чувашами
в их деревню на отличной верховой лошади. Дорогою, как ни зорко наблюдали за мною чуваши,
как не стерегли, но я перехитрил их и прискакал на моём резвом коне к своим гуртам,
которые догнал близ Шалашниковой степи, у мельницы, на речке Сохе.
Далее пролегали, верст на 50, калмыцкие степи, которые примыкали к Волге, и я почел за нужное
спросить позволения у калмыцкого начальника, проживающего в Ягодном улусе, пройти по
этим степям. Послал к нему с этой целью одного из приказчиков; через несколько времени
явился ко мне сам начальник, из калмыков, с двумя драбантами. Я его почтительно принял,
достодолжно угостил и на дорогу снабдил бараниной; за это он позволил мне свободно
прогонять гурты по степи и беспрепятственно пользоваться пастбищем.
Придя к Волге, я договорил климовских крестьян перевезти на другой берег баранов,
по 5 копеек за штуку. Переправа эта очень хлопотлива. Отсюда мы погнали гурты обыкновнным путем -
на Боинск, Курмыш и домой, в слободу, куда скот обыкновенно приходил около 20 сентября
или к половине октября месяца, и тут же, немедленно принимались его резать в особо устроенных
при доме бойнях и салотопнях.
Н.Н.ШИПОВ, крепостной
"История моей жизни и моих странствий"
