Серафим Н. В.
православный христианин
(священник)
Тема: #52915
Сообщение: #1832981
31.01.06 22:30
|
Продолжение часть 2
* * *
Квартира была трехкомнатная, хорошо и со вкусом обставлена, и, начиная с прихожей, отмечена следом хозяйской руки и щепетильности. Никита Иванович замялся у порога, подумав, оставил заляпанные грязью сапоги за дверью, а курточку умял в пустом углу прихожей.
— Зайди сюда и умой лицо и руки,— тоном строгой воспитательницы сказала Оля, на что Никита Иванович слегка поморщился, но перечить не стал, испытывая некоторое восхищение перед всем этим порядком и чистотой.
Зайдя в ванную, он увидел себя в настенном овальном зеркале, в веснушках засохшей грязи на смуглой мордашке, внимательно осмотрел руки, красные, обветренные, пожал плечами и, пожалуй, впервые недоуменно задумался над тем, почему они такие и можно ли их отмыть вообще; отметил, что рубашка слишком замызгана, и хотя чувство стыда давно стало чуждо Никите Ивановичу, он все же подвернул воротник внутрь а, сделав это, опять сосредоточил внимание на руках. Ему хотелось понравиться Оле, ведь, в конце концов, Никита Иванович был мужчиной, а не каким-то задрипанным шкетом, у которого на уме один пластилин.
Мыло оказалось, средством малоэффективным, как, впрочем, и стиральный порошок. Оглядевшись, паренек зачерпнул из пластмассовой баночки горстку серо-зеленой массы, и подставил под воду. Масса оказалась мыльной и будто с песком, руки отмылись сравнительно хорошо, хотя до настоящей белизны для них нужна была, несомненно, какая-нибудь кислота, отъедающая грязь вместе с кожей.
— И шею помой, — заглянув в ванную комнату, напомнила Оля. — И здесь вот, и за ушами, и в ушах. Ты как целый месяц не мылся. Разве можно так?
— Я могу и два месяца и даже больше не мыться, — похвастал Никита Иванович.
— И вас не заставляют?! — поразилась Оля, совсем по-взрослому всплеснув руками.
— Ха. Каждый день. Как утром встал, так и мойте руки! мойте шею! чистите зубы1
— А почему же ты грязный?
— Я в бегах был, — важно ответил Никита Иванович.
— Где?
— Ну, бегал, значит. И в интернате не ночевал.
— А где же ночевал?
Тут Никита Иванович сообразил, что со своим откровением зашел слишком далеко, и сейчас последуют такие вопросы, на которые он не то чтобы не хотел, а не имеет никакого права отвечать. Ответить, значит сказать, что он, Никита Иванович, неделю ночевал на чердаке одной из девятиэтажек, на куче тряпья, у труб отопления, и питался тем, что найдет на улице, стащит с прилавка магазина или выпросит; что в интернат не заявлялся, боялся Васьки Быка и Геруна Ромки; что ему надоело прислуживать им и шманать для них деньги; что он и до сих пор бы не заявился в интернат, да его «повязал» Виктор. Сказать все это Оле, значило бы признаться, что ему и сейчас позарез необходим трифан, иначе его так отметелят, да еще... Впрочем об этом «еще» и вообще надо помалкивать, а то хорошая, хорошая, а возьмет и родителям расскажет, а те сразу — в интернат. И тогда... не жить Никите Ивановичу.
— Да это я так, — с улыбкой сказал он, — пошутил.
Сначала они играли вместе (игрушек у Оли действительно было много, и все они ждали своего «игрального часа» в ящичках детского уголка), потом девочка вспомнила, что надо делать уроки, и стала раскладывать на столе тетрадки и учебники, чем вообще удивила Никиту Ивановича, который считал, что уроки это занятие «самых пионеров». Олю никто не заставлял, как в интернате, и это лишний раз доказывало, что она совсем «того». Но, странное дело, насмешливого презрения к девочке Никита Иванович не почувствовал, хотя и особого интереса к ее занятиям тоже не проявил.
Он еще некоторое время с увлечением играл одним голосом подражая работающим машинам тракторам и паровозам, но постепенно в его движениях и в голосе появились вялость: Никита Иванович заскучал. Он посмотрел на Олю — девочка старательно выводила что-то в тетрадке и, казалось, ей дела не было до кого-либо.
Мелодичным переливным звоном обратили на себя внимание стенные часы, показав половину седьмого. Свет в окнах тревожно потускнел. Никита Иванович понял, что трешку зашибать - уже - нет времени, а без нее возвращаться в интернат все одно, что сигануть с третьего этажа. Не разбился бы, но ноги переломал — точно. Да и вот-вот должны прийти Олины мама и папа, и неизвестно, как они посмотрят на то, что в доме посторонний мальчишка в такой одежде, да еще интернатовский. Впрочем, судя по Оле, папа и мама ее должны быть добрыми и, может быть, даже позволят ему переночевать. Хорошо бы, если позволили, а завтра он не то что трнфан — чирик зашибет. Никита Иванович опять пожалел, что отказался от денег, добровольно шедших в его рукн.
«Подумаешь, трифан, — думал он. — Может, трифан для них — копейка. Не обеднели бы». Но, наблюдая за девочкой, что старательно выводила в тетрадке цифры, пришептывая при этом, любуясь ее вздернутым носиком, чернявыми дужками бровей, спадавшей на лоб льняной прядкой волос, которую Оля время от времени сдувала губами на сторону, Никита Иванович понял, что, наверно, влюбился, и теперь хоть сто Васек заставляй его ошманать Олю, и хоть тыщу раз она сама предлагай ему миллион, он поступит по отношению к ней честно и благородно.
— Ты чего делаешь? По математике? Хочешь, я тебе все помогу? - Не дожидаясь согласия, Никита Иванович подошел к Оле, заглянул через плечо и, спросив, какая задача, мельком прочитал, пошептал в уме и скоро сказал ответ.
— Решил? — не поверила девочка.
— А, легкота, — небрежно ответил Никита Иванович.
— Ты, наверное, будешь ученым, — сказала Оля, когда задача и пример были решены.
— У тебя прямо электронно-автоматический решатель.
Никита Иванович пожал плечами.
— Я машины хочу строить. Только это надо в институте учиться.
— Ну н будешь учиться.
— Не, я после восьмого в фазанку.
— Куда?
— В гепетеу. Наши все туда уходят.
Резко прервал их беседу звонок. Оля побежала открывать, а Никита Иванович подвинул стул ближе к прихожей, сел на него, ссутулил худые плечики, сжался, отчего стал напоминать испуганного щенка, и замер в ожидании,
* * *
— Можно я у вас переночую? — робко спросил Никита Иванович, когда все вместе отужинали, и Олины папа и мама поглядывали теперь то на него, то на часы, то друг на друга. Папа — высокий и молодой и очень похожий на Олю, прнкашлянул и сказал:
— Но тебя, Никита Иванович, будут искать,
— Не будут, нет, — живо заверил мальчуган.— Они только в милицию сообщат, и все. А я завтра приду. Вы не бойтесь, вам ничего не будет, я про вас даже не скажу.
— Ну. зачем же такая скрытность? - А может, нам позвонить твоему воспитателю?
— Не надо. Мне просто у вас нравится. Хотите, я вам полы помою?
— Еще не хватало. — сказала Олина мама. — А может, тебя там обижают? Тогда мы тебя отведем и скажем твоему воспитателю.
— Нет, — быстро ответил Никита Иванович, испугавшись, что вот сейчас его возьмут и отведут в интернат. — Я просто сам не хочу.
Олин папа заходил по комнате, потом остановился напротив мальчугана, поправил ему воротник на рубашке, которую по приходу дала ему Олина мама взамен грязной, и сказал, глядя прямо в глаза:
— Ты уже взрослый парень, Никита Иванович, и ты должен понимать, что везде и во всем должна быть дисциплина. Воспитатель твой будет волноваться, и мы не имеем права, вот так, не предупредив, оставить тебя ночевать. Ты не подумай, что нам жалко места, сам видишь, хватает, но тебе все же придется пойти. Если хочешь ночевать у нас, пожалуйста, но я должен сходить с тобой, поговорить с воспитателем...
Олин папа замолчал, потому что увидел, как Никита Иванович быстро-быстро захлопал ресницами, и слезы навернулись на глазах.
— Папа, пускай он переночует у нас, ну. папа.
— Засади его в ванну, Коля, и пускай остается,— вступилась за Никиту Ивановича Олина мама. — Ты же видишь... мальчик... ну. сам понимаешь... домашняя обстановка. А я позвоню, предупрежу.
— Не надо, — утирая рукавом слезы, сказал Никита Иванович. — Я пойду.
— Ну, вот, — Олин папа погладил его по голове.— Ты же понимающий мужик, Никита Иванович. А завтра придешь. Придешь?
Мальчуган шмыгнул носом, через силу улыбнулся и кивнул головой.
— Ну, что ж, тогда давай, брат, спеши, а то тебя там небось уже обыскались.
— Приходи, Никита, — сказала Оля, выйдя с ним на лестничную площадку.
Никита Иванович не ответил и понуро побрел вниз, хотя в другой раз не упустил бы случая лишний раз прокатиться на лифте.
С окрестных гор сползал туман. Небо со всех сторон обкладывала косматая темь. Шел восьмой час. В это время в интернате уже отужинали, и Виктор, наверно, загнал пацанов в душ и не выпускает до тех пор, пока они не выйдут такими, что «сороки бы унесли». Потом он расставит дежурных «на палубу», угомонит сначала девчонок, а затем вернется к пацанам, уложит в кровати и начнет гипнотизировать: «...ваша правая рука теплеет, вы чувствуете, как приятное тепло разливается по всей правой руке...» Наверное, Виктор и впрямь гипнотизер, потому что уже очень скоро то там то здесь слышался храп. Никита Иванович, хотя тоже чувствовал обволакивающую все тело приятную тяжесть, улыбался в подступавшей дремоте, противясь «гипнозу» воспитателя, а когда тот тихонько выходил, выключив свет, говорил ему вслед: «Спокойной ночи, Виктор Александрович!» А потом обычно Санька Ломов подкрадывался к двери, прислушивался: «Ушел!» и подушкой в кого-нибудь—бац! И кто засыпал уже, вскакивает, и... понеслось.
Во всех спальнях гомон и визг мальчишек и девчонок будет продолжаться до полночи, несмотря на попытки Леонида, ночного воспитателя, утихомирить «сумасшедший дом». А когда усталость свалит младшиков, а старшикам наскучит шебутить, тогда... тогда к изголовьям тихо придут сказки. Ведь сказки приходят ко всем детям. И помчатся бесстрашные царевичи на быстроногих конях, смелые мальчиши разобьют несметные полчища врагов в рогатых касках, конопатенькая крошечка-хаврошечка придет к своей коровушке, что проросла чудесным деревом с золотыми яблоками, прижмется к шершавому стволу и скажет: «Мама!» И станет самым счастливым маленьким существом на планете. «Мама! — будет шептать она, обнимая воплощенную в дерево родную буренушку. — Мама, ты пришла?» — «Я всегда е тобой, крошка моя. Сорви золотое яблочко, оно исполнит твои три любые желания». — «Желания? Мамочка, пусть всегда ты будешь со мной. И еще папа, только чтоб хороший, чтоб не злой, и не пил. И пускай у всех детей будут мамы и папы!»
Где ты?! Чудо-дерево! С волшебными яблоками! Никита Иванович никогда не видел таких снов. Он бы загадал одно единственное желание: пускай она не придет, мама, пускай только приснится...
Холодно. Уйти в девятиэтажку, на чердак, к трубам? Лежать и ждать, пока в черном квадратике, оставленном в кирпичной кладке, появятся яркие звезды, и думать про них, про эти холодные искорки. Но в девятиэтажку еще рано, могут засечь, да и скучно одному так долго думать про звезды, про всякое. Лучше прийти попозже, прижаться поплотнее к трубам, натянуть на голову куртку и дать храпака.
Раздумывая так, Никита Иванович дошел до намеченного прибежища, но в подъездах этого и соседних домов увидел людей с красными повязками на рукавах и понял, что на чердаке ему сегодня не спать. Подвал же, где он еше зимой оборудовал великолепную лежанку из подушек, унесенных из интерната, давно уже был на замках, а подвальные окна заделаны металлическими решетками. Колодец канализации сейчас вовсе неподходящ для ночлежки, в нем вода и грязь. Оставалось только одно место: землянка на Поле чудес.
2 Енисей №3.
Полем чудес интернатовская ребятня метко прозвала городскую свалку, вынесенную в распадок километра за три от окраины. Летом, весной и осенью здесь постоянно можно было видеть рыскающих а поисках всякого «чуда» пацанов, а потом, целые вереницы их, груженные запчастями от велосипедов, с карманами, набитыми разной фиговиной — частями от карманных фонариков, настенными часами, игрушками, деталями от приемников и магнитофонов... — стекались опять к дверям родного дома. Через несколько дней утиль превращался в пригодную в хозяйстве вещь; поломанные пистолеты — в стреляющие пластилиновыми шариками, казалось бы отслужившие свое часы начинали исправно служить снова, металлолом становился велосипедом и колясками, и вечерами за восседающими на них гордыми конструкторами толпами носилась пацанва самых младших классов, визжа от восторга, не реагируя ни на звонки, зовущие на самоподготовку, ни на зовы и окрики воспитателей.
Директору интерната, молодому и не успевшему еще за три месяца поднатореть на своей неожиданной должности, Ронжину Виктору Степановичу пришла однажды мысль о создании на базе «утильного поломничества» кружка технического творчества. И на свой страх и риск он уже собрался было отвести под горы утиля помещение, но из края пришла бумага, обязывающая оборудовать шахматный класс, дабы всех охватить шахматным всеобучем, и идею создания технического кружка пришлось оставить.
Помещение отдали под шахматный класс, всеобучем с нажимом охватили, но логическое мышление будущих гроссмейстеров шло своими проторенными путями: каждую неделю из спален мальчишек выгребалось по три, а то и по четыре ведра всякой всячины, начиная от старой батарейки и ржавого подшипника и кончая тем же, спутанным в невероятно какой хаотичный пук из проводов и разноцветных деталей хламом, но (что удивительно!) поюшим и говорящим. Все это демонстративно выбрасывалось маленькой подвижной женщиной в подъезжавшую мусорку. Мусорка уезжала, женщина, свершившая чистку, уходила к себе в завучевский кабинет, уже там бравируя перед учителями своим «подвигом»: «Нет, это ж три ведра выгребла, три ведра, представляете? — И, обращаясь к воспитателям, строго наказывала: — Никакого хлама в спальнях. Никакого. Прямо берите и вышвыривайте в окно!» Она и не знала, что воспитанники зовут ее Козявкой, и никогда не ведала, какие взгляды скрещивались на ее распрямленной горделиво спине. Впрочем, ей на это было наплевать: пережив девять директоров, она не сомневалась пережить и десятого, тем более, что до пенсии ей оставалось немного. Считала она себя знатоком детских душ, доброй, отзывчивой, все знающей и везде поспевающей, а вот о землянке на Поле чудес не подозревала.
Лет же восемь, а то и десять назад кем-то из предприимчивых гекльберрифиннов была устроена на Поле чудес землянка. Впрочем, сооружение трудно было назвать землянкой: под кучей металлолома и всякой гниющей дряни, под большим железным листом, образовавшим собой нечто вроде сферической крыши, получилась довольно удобная ниша, где при желании могло разместиться человек до десяти разнокалиберной мелюзги. С боков пещерка добросовестно обложена досками н законопачена тряпьем. Вход забаррикадирован кабиной от грузовика, образовавшей как бы небольшую лазейку, заваленную хламом, и только через небольшой лаз, закрытый листом жести, можно попасть в эту несколько зловонную обитель. С годами логово усовершенствовалось, обросло изнутри ватными одеялами, каждое лето устилалось травой, оборудовалось свечами, керогазом и небольшой железной печуркой с трубой, выведенной под хлам таким образом, что дым, растекаясь по нему, рассеивался и не был_заметен даже опытному глазу. Здесь, надо отдать должное маленьким бродягам, можно было найти все необходимое: от консервной открывашки до эмалированного чайника, от безобидной игрушки-машинки до настоящего охотничьего ножа, под-жиги и духового ружья. В общем, это была настоящая пиратская обитель и даже в самые лютые холода служила долгим убежищем для беглецов, любителей свободы, приключений и острых ощущений.
Единственное неудобство убежища — это его удаленность от города, что, естественно, затрудняло и добычу пищи и связь с «цивильным миром:». И все же в беглые времена пища джентельменам свободы регулярно доставлялась воспитанниками младших классов в кастрюлях, чайниках и даже термосах, позаимствованных в школьной столовой. Конечно, все это не возвращалось назад и на Поле чудес находило свой последний приют, а позаимствовавшие столовую утварь и не пытались внимать стенаниям завхозов и директоров, хватавшихся в недоумении за голову и с боем выбивавших (один разве бог знает — как и где) новую посуду.
Никита Иванович не был в землянке с осени, да и никто из пацанов, по его сведениям, до сего времени туда не уходил. Что ж, в этом году Никита Иванович станет ее первообживателем. Чуваки придут, а он им: «Мерси вам с кисточкой! Может, в картишки киданем?»
Когда паренек вышел к Полю чудес со стороны леса, сумерки уже сгустились. Небо было темно. Ветер, холодный, пронизывающий, швырял в лицо мокрым снегом, слепил глаза. Как ни кутался Никита Иванович в свое рубище, как ни старался согреться, подпрыгивая, и размахивая руками, с каждой минутой все ощутимее дубела от холода спина и словно деревенел позвоночник. Зубы уже выбивали частую дробь. Лес шумел настораживающе и грозно, где-то лязгало железо с шипящим чиркающим звуком, будто кто точил огромную косу. «А если черти?»—суеверно подумал Никита Иванович, и хотя ни в каких чертей не верил и никакой нечисти кроме Васьки Быка и Ромки Геруна не боялся, сейчас немножко струхнул. И так это захотелось ему в свою спальню, под ватное одеяло, к своим пацанам, к Виктору Александровичу, что он было уже повернул назад, но, подумав про Ваську, который
10
обязательно наведается ночью и заставит есть перо от подушки, — Никита Иванович беспомощно н зло заплакал и стал пробираться кучами мусора я нагроможденного хлама.
Землянку найти было мудрено. Никита Иванович отсчитал от одинокой лиственницы вниз по распадку нужное количество шагов, но на помятую кабину от грузовика он не наткнулся. Напрасно паренек рыскал вокруг озябшим волчонком даже надежды на какую-нибудь примету не было. Никита Иванович уже перестал ошущать телом зверский холод, ему казалось, что весь он превратился в одну сплошную ледышку, только пальцы на руках еще мало-мальски хранили тепло, согреваемые дыханием, — энергией, оставшейся разве в маленьком сердце. Когда он потерял всякую надежду отыскать логово, в просвете туч показалась луна и Никита Иванович обнаружил, что стоит как раз на крыше кабины, а вокруг кучи, кучи прихлестнутого снегом хлама. С недетским остервенением стал мальчуган раскидывать доски, не обращая внимания на одеревеневшие теперь пальцы. Оттащил моток проволоки, и, кое-как отогнув придавленную куском ноздреватого бетона жестянку, протиснулся в черный провал. Сразу не стало слышно ветра, дохнуло еле уловимым теплом прелого сена и запахом плесени. Никита Иванович на коленях прополз под свод. В темноте он натыкался на тарелки, и они звякали под рукой. Наконец в металлическом ящике нашел свечу и спички в пузырьке из-под лекарства, закупоренном пластелнном. Добыв огонь, зажег свечку и укрепил на том же ящике.
Сквозь неплотно пригнутую жестянку в логово прокрадывался холод, выгоняя остатки тепла. Никита Иванович взял подушку и плотно заткнул ею лаз. Теперь он мог спокойно погреть пальцы над свечкой, и когда кончики начало больно пощипывать, он разулся и зажал в горсти уже одеревеневшие пальцы ног. Мальчуган не раз отогревался подобным образом, и сейчас он долго мял пальцы, усиленно шевелил ими, растирал и подносил к ногтям пламя свечи, пока под ними не зашевелилось восстановленное кровообращением тепло.
Ватные одеяла по стенам логова были сыры и заплесневелы, такое же заплесневелое одеяло было и под Никитой Ивановичем. Сидеть на нем было неприятно, и паренек убрал его в сторону. Сопревшая под одеялом трава дохнула теплом, и Никита Иванович, сняв курточку, спиной вжался в этот естественный источник энергии, накрывшись своим рубищем. Его познабливало, зубы, не переставая, дрожали. Была бы на месте печурка, согреть эту сырую пещеру — дело нескольких минут, но ее-то как раз и не оказалось: вероятно, кто-то из последних беглецов перетащил в более подходящее место. Никита Иванович разгреб под собой траву и зарылся ниже. Стало теплей, но озноб не проходил. Почему-то пересохли губы и нестерпимо захотелось пить, хоть вылезай я ешь снег. Но покидать тепло паренек не решился. Надо терпеть, подумал он.
Тихо-тихо подкрадывалась дремота.
Тик, тик... тик, тик... Где-то снаружи обрывались капли, напоминая тиканье настенных ходиков. Настенных ходиков?
Ну да, настенных ходиков! Это же там, далеко, за той серой дождливой улицей. Это же... это же как раз то, что всегда призрачной молнией проносилось в его сознании, взбудораживая и не оставляя никакого следа. Ну да! Смешные ходики с глазами котенка, в такт маятнику, тик-так, поводящего зелеными кружочками глаз. Они висели как раз над Никиткиной кроваткой, и можно было протянуть руку и качнуть гирьку, так похожую на серебристую елочную шишку. Никнтка открыл глаза. Ну, конечно же, это он, забавный котенок, А вот и мама сидит за столом и что-то шьет. В комнатенке большая: печь с лежанкой на самом верху, под потолком. Там тепло-тепло. «Мама, мне холодно, я на печку хочу». — «Сейчас, Никитка, сейчас, мой родной». У мамы молодое и красивое лицо, темные волосы и темные брови. Она подходит и наклоняется над ним. «Ну, что, мой хороший? Спи. А-аа-а, а-аа-а»,— качает она кроватку. «А папа где?» — «Придет папа. Скоро придет. На работе... задержался...» У мамы почему-то срывающийся и очень тихий голос и какие-то печальные глаза... какие-то зеленые... нет, синие, наверно.., а может, просто блестящие. Может, она плачет, мама? Никитка обвивает ее ручонками за шею, и ему тоже хочется плакать. «Спи, моя радость, спи!» Мамина ладонь нежно касается его волос, щеки. «Ой, горе ты мое! — Мама вдруг падает на колени перед кроваткой и, уткнувшись в барьерчик лбом, трется о него и плачет. Плачет как-то грубо и взрыдно. — Ну, на что? На что ты мне был нужен? Господи! Ну куда я с тобой? Не придет твой папка. Кому-то нужна я с тобой? Спи! Спи, говорю!» И шлепает Никитку ладонью, не крепко, но все равно больно и обидно. «Спи!» Мама идет к шкафчику, достает бутылку и делает несколько глотков. Зажмуривается, трясет головой, ставит бутылку на место и вдруг встрепывает - руками волосы и становится перед зеркалом. «Гляди! — Она вытаскивает Никитку из кроватки и на руках подносит к зеркалу. — Гляди, какая мамка твоя! Красивая?» — «Красивая!» — шепчет Никитка, прощая недавний шлепок. «Э-эх, Да что бы ты понимал.— Она сажает Никитку опять в его кроватку. — Найду я тебе папку». И склоняется над Никиткой, щекоча его лицо своими волосами. «Мама, а ты зачем водку пьешь?» Мама смотрит на него долго и удивленно. «Ты-то что бы понимал? — вопрошает она.— Горе ты мое. Вода это. Воду я попила. И опять заплакала. «Мамочка, не плачь, — говорит Никитка, гладя ее волосы и щеку. — Не надо, мамочка».
Как давно не говорил Никита Иванович этих слов, так давно, что их даже трудно выговаривать. А может, он никогда их и не говорил, этих самых-пресамых, наверное, на свете красивых слов, таких понятных и таких недоступных теперь, что даже самому хочется плакать.
Продолжение следует
|