Елена Викторовна Тростникова
православный христианин
|
Я просила на форцме молитв о помощи в написании книги "Куликово поле". Спаси Господи всех молившихся и сочувствующих.
Мы дописываем книгу, - увы, наскоро, увы, это обычное "перед экзаменом не хватает одного дня", и все-таки есть у меня чувство, что она не напрасная, эта книжка, что, даст Бог, выйдет в Издательском Совете РПЦ. Сейчас. конечно. то состояние. когда совершенно не можешь оценить текста, почувствовать его - это как лошадь взмыленная. дыхание сбилось... Но когда я писала сцену в обители Преподобного Сергичя, было чувство радости, восторга и удачи. И хотелось опубликовать это еще прежде времени.
Может быть, я неправильно делаю, и потому прошу помолиться еще и еще, чтобы ранняя публикация не повредила книге и ее авторам.
Маленькое предисловие. Интересно, что историки - даже те, кто признает историчность поездки князя Дмитрия к Преподобному перед битвой, а таких всего-то половина,- "в упор не видят" и даже не обсуждают дат, которые дает нам источник - "Сказание о Мамаевом побоище". Штука даже не в том, что они, историки, начиная с Карамзина, очень не верят в историчность "Сказания" (опомнюсь от форс-мажорной работы над книгой - открою тему про это), а в том, что им неинтересно рассматривать поездку Дмитрия к Троице-Сергию в историческом, хронологическом повороте. А поворот интересный: 15 августа, на Успенье, у Дмитрия был гигантский смотр войск в Коломне (чего практически никто не оспаривает), а у Сергия на Маковце Дмитрий, по всем спискам "Сказания", был 18 августа, на Флора и Лавра, причем с утра. А теперь гляньте на карту, растояние от Коломны до Сергиева Посада, с учетом отсутствия прямых дорог и возможностей конного хода... И смотр - это вам не хухры-мухры, смотр был небывалый, грандиозный... Так - когда успел?
Мы с Александром Старостиным считаем: даты верные, Дмитрий начал смотр, препоручил завершать его хоть бы тому же Боброку-Волынскому (одному из наиболее опытных воевод и "соавтору" куликовской победы), а сам двинул в Москву (где собиралась другая часть войск, которые потом выходили к Коломне из Кремля тремя воротами и шли тремя дорогами по причине многочисленности), но уже с намерением побывать у Троицкого игумена - рньше этого не сделал, оставалось только теперь, и уже пора вести войска маршем к Дону. Думаю, сказал князьям и воеводам: "А ну, кто со мной?" - Кто удалец, выносливый, быстрый и рисковый? - И нашлись горячие головы, которые захотели с ним. За полтора дня доскакали до Москвы, там князь отдал распоряжения, поменяли коней и - на Маковец. Это вобще день пути, но скорее всего они в пути захватили и хорошую часть ночи (я еще прошу учитывать, что вообще-то у людей, тренированных, беговая выносливость больше, чем у лошадей - это доказано, так что в конном ходе никак "выше головы не прыгнешь", лошадке и отдыхать надо... вспомните Печорина...).
Ну вот. Дальше текст (в два отрывка)
У Троицы
Утром всадники подъехали к обители. Вот тропа совершает последний изгиб, и взору открывается крытая лемехом луковка церкви за частоколом и ворота — к удивлению князей, раскрытые. Во вратах одинокая фигура монаха в буроватой ряске. Дмитрий резко осаживает коня, спешивается, и, привязав его — бесхитростная коновязь устроена прямо на выезде из лесу,— бросается к старцу с земным поклоном:
— Отче, благослови!
И тогда спутники Дмитрия понимают, что перед ними и есть игумен Сергий.
— Бог тя благословит, чадо,— с веселием, проникновенно и внятно ответствует князю игумен, налагая крестное знамение. Будто ласковая рука омыла прохладной водой дорожный пот и налипшую на лица паутину: мигом растворяется вся горячка азартного ночного конного перехода, его задор и усталость.
— Отче, отче,— еще не вставая с колен, целуя благословившую руку и обливаясь слезами, говорит Дмитрий,— мы и ночью были в пути, чтобы успеть к тебе. Благослови на большой поход, на битву!
— Я ждал тебя, чадо, вот и вышел встречать. Ждал вас,— он обводит ласковым взглядом спешенных и смиренно теснящихся к нему князей и воевод.
— Отче, ты всё знаешь!.. Мамай собрал силу… Митрополит Герасим на Успенье благословил войска… Они уже собраны, в Коломне и в Москве,— вовек не собиралось на Руси такой силы… а всё меньше Мамаевой… и уже ни дня медлить нельзя, не опоздать бы — мы потому и скакали ночью! Благослови, и мы — обратно в Москву…
— Чадца, чадца! — с ласковым упреком останавливает игумен.— Как — «обратно»? Сейчас Божественная литургия будет, сегодня ведь — святых мучеников Флора и Лавра память! Как же без службы Божественной, что за благословенье? Не я благословляю, а Бог Единый в Своем дому… вот и мученики святые вас благословят, и лошадок ваших тоже, помните чудо-то их? — сегодня и конский праздник… Без службы Божией — и благословлять не стану!
— Отче! — стонет Дмитрий.— Но… каждый день, а теперь и по всякий час приходят вести: Мамай вот-вот двинет свою силу. Не успеем встретить там, где нам надо — навалится там, где нам бой принимать будет совсем не с руки; пропадем!
— Не бойся, токмо веруй,— уже с суровостью отвечает преподобный.— Вы за Божиим благословением пришли — имейте же терпение и смирение пред Ним. Идемте, часы уже заканчиваются.
И в тот же миг приехавшие слышат первый резкий удар деревянного била: благовест на Литургию.
Рядом с преподобным игуменом как-то незаметно возник низкорослый инок, благословился у него и расторопно начал хлопотать возле разнузданных коней. Освобожденные от забот путники входят в бревенчатый храм, где дочитываются последние молитвы шестого часа. Небольшая церковь, где уже находится десятка три иноков, сразу заполняется. «А ведь сперва она была совсем маленькая,— вдруг думает князь,— та, первая, которую будущий игумен строил своими руками, вдвоем с братом… в ту бы не то что с нами — и без нас нынешним монахам не уместиться…»
А игумен уже в алтаре, и вот звучит его негромкий, но исполненный силы и величия, совсем не старческий голос:
— Слава Святей, и Единосущней, и Животворящей Троице, всегда, и ныне и присно и во веки веков!
— Аминь! — гудит хор из трех монахов, и вот уже Дмитрий (а может, и сопутники его) в царстве Троицы Живоначальной, великий чтитель которой ведет и возносит эту Божественную службу… И литургия, которая казалась Дмитрию непростительным замедлением,— пролетает как единый миг вечности.
— Благослови, благослови, отче весечестный,— целуя крест и обливаясь слезами, говорил Дмитрий, когда служба отошла.
— И благословлю, благословлю, чадца мои милые, благословлю, окроплю вас и коней ваших,— только вкусите хлеба в обители Живоначальной Троицы! — убеждал старец, ведя гостей за собою к братской трапезной — избе близ Троицкой церкви. Что же, вкусить перед неблизкой обратной дорогой немного пищи было нужно, да и хотелось хоть ненадолго продлить сопребывание со светлым старцем, и князь со спутниками уже готовились вступить под кров трапезы, как услышали крик со стороны ворот:
— Благослови, отец игумен, передать весть князю Дмитрию Ивановичу! — гонец подбежал к старцу, положил земной поклон, принял благословение, по кивку старца обратился к князю:
— Княже! Дозволь сказать! — и, отойдя с князем в сторону, тихо и горячо стал докладывать вести, вынудившие его скакать от Москвы на Маковец почти без отдыха. Лицо князя, только что сиявшее слезной росою, омрачилось и посуровело. Наконец, выслушав и расспросив гонца, князь обернулся к Преподобному, который всё это время безмолвно стоял у порога трапезной в окружении князей и воевод, и с нерадостной, кривой улыбкой произнес:
— Видишь, отче всечестный! И хлеба мы у тебя вкусить не можем: сторожи доносят, что Мамай уже двинул войско в направлении Руси. Каждая минута дорога: надо скакать в Москву и командовать в поход. Прости, отче, и благослови на битву — за веру Христову и за Отечество!
Но Преподобный, светло глядя прямо в очи князю, спокойно и ясно ответил:
— Останься, князь. Не торопись. То тебе не замедление будет, а сугубое поспешение.— И, внимательно и раздельно, тихо добавил: — Еще не тебе теперь, господине, плетется мученический венец победы. Тебе — через годы получить его. А иным многим, без числа, уготовляются венцы с вечною памятью.
И князь покорно вошел в трапезу.
Благословлены нехитрые ястия — хлеб, каша, квас; Преподобный отдал распоряжение, пока длится трапеза, святить воду на мощах мучеников Флора и Лавра; учрежденный юный инок с легкой запинкой читает житие празднуемых святых мучеников (вот, в обители теперь и совсем простые монахи, и грамотные, как и сам преподобный игумен; а книгу с житиями пожертвовал в обитель сам князь четыре года назад!). А в конце стола сидят два хорошо знакомых князю Дмитрию инока, два богатыря, два побратима, оба хорошего боярского рода. Не просто знакомы они князю, а были с ним в общем бою — на Воже. А спустя совсем недолгое время он узнал, что оба, разом, ушли в обитель к игумену Сергию.
И князь задумчиво смотрит в их сторону. Надо бы не на них смотреть, а наглядеться на святого старца, да ведь на него так просто не взглянешь — как на солнышко; очи сами опускаются долу, а слезы подступают к глазам. Но куда ни смотришь, а рядом со старцем ощущаешь этот свет от него — и вправду как у солнца: светло-светлое, всепроникающее сияние. Не надо и смотреть; и даже неважно, говорит ли старец или молчит: этот свет не меркнет, не прекращается, проникает всю душу радостью невыразимой.
Ради этого и скакал сюда князь, полночи без сна. Да, конечно: просить молитв — сейчас-то он всем существом понимает, что если и дарует Господь победу – так лишь этими молитвами старца, которые значат больше, чем все полки... Да, за благословением. Но вот оказывается, что всё это — и молитвы прошедшие и будущие, и благословение, и невысказанные советы — всё вмещается просто в то, что ты рядом со старцем.
«Ни око не видело, ни ухо не слышало, ни на ум человеческий не входило, что уготовил Господь любящим Его». Но сейчас будто протерли тусклое гадательное зерц`ало* — и воссиял невечерний свет, невместимый свет Царствия. Ты сидишь тут рядом, весь пронизанный этим теплом любви, перестав что-либо понимать (все твои значительные прежде мысли, намерения, соображения вдруг упразднились, отпали и забылись) и наконец понимая главное, единственное… О нет, разве выразишь? ни око не видело, ни ухо не слышало, ни на ум человеческий не входило…
Замедление ли это было? Князь не мог бы сказать, долго-долго или совсем мало длилась трапеза — время исчезло. А ведь долгой она быть не могла — смиренный, без излишеств и разговоров простой монашеский обед; и спустя десятилетия в «Сказании о Мамаевом побоище» верно, верно укажет списатель предания: «Князь же великий скоро от трапезы востает».
Не причащался в этот день князь — да вкусил хлеба Вечности. А вкусив его, решительно и резко вместе со всеми встал от стола. После благодарственной молитвы игумен повернулся к великому князю и крепко, размашисто перекрестил его деревянным крестом — ощутимо ударяя сжимавшей крест рукою в лоб, плечи и чрево: «Бог благословит тя, чадо, во имя Отца и Сына и Святаго Духа, аминь!» Будто вольный дождь, хлынули счастливые, благодатные слезы, а преподобный игумен уже властно вложил крест в руку князя: «Вот мое благословение!».
— Пойди, господине, на поганых половцев, призывая Бога, и Господь Бог будет тебе Помощник и Заступник.
И тихо примолвил почти на ухо князю, ни для кого не слышно:
— Господь победит и низложит супостатов твоих и прославит тебя. Победишь, господине, как и достойно твоей власти.
«Князь обвеселился сердцем»,— говорит «Сказание». И веселие это осталось с ним.
Они вышли из трапезы. Князь вдруг заметил, что держит в руке вложенный игуменом крест — точно так, как держат мученики на иконах. Старец вел их к воротам — окроплять коней,— а князь прижимал к груди, к сердцу крест, как бы сам несомый этой своей нездешней ношей. Слезы уже остановились и высохли, в сознании и теле была светлая ясность и бодрость.
|