Лариса Л.
православный христианин
|
Эту историю я услышала однажды в пересказе нашего батюшки, к слову о том, какой растлевающей может быть незаслуженная похвала. Полистала я четырехтомник Вересаева, что пылился у нас дома на полке, да так про "Собачью улыбку" ничего и не нашла :) Пришлось идти в институтскую библиотеку.
Вот, захотелось поделиться теперь.
В.Вересаев
СОБАЧЬЯ УЛЫБКА
Молодой поэт Аким Лесовик поздно воротился домой. Он сердито шагал по чердачной своей комнате от чугунной печечки к некрашеному столу, ронял по дороге шаткий стул, поднимал и на обратном пути опять ронял. И повторял сердито:
— Черт! Черт!
Он выступал сегодня на литературном вечере. Выступал и другой молодой поэт, Павел Вершинин. Когда кончил читать Вершинин, ему захлопали восторженно, требовали еще. Прочел еще. Публике все было мало, она гремела рукоплесканиями, кричала:
«Вершинина!» Вышел распорядитель, поднял руку. Замолчали.
— Поэт Аким Лесовик прочтет два новых своих стихотворения.
Публика в ответ завопила:
— Вершинина!
— Товарищи...
— Вер-ши-ни-на!!!
Лесовик стоял у дверей артистической. Счастливо улыбаясь, Вершинин прошел мимо на эстраду и опять стал читать. И еще, и еще читал. И публика все хлопала в восторге.
Наконец угомонилась. Вышел читать Лесовик. Его встретили рукоплесканиями. Прочел, —захлопали. Похлопали и перестали. Распорядитель объявил беллетриста Березина, — и вечер по-шел дальше.
— Ч-черт, черт!
С чего вдруг так расхлопались подлецу этому? Подумаешь, какой талант невиданный! Чем он лучше его, Лесовика?.. Румяные комсомолки заглядывали в артистическую, просили вызвать то-варища Вершинина, горячо разговаривали с ним в коридоре. Ах, какие глаза были у одной! Как она на него смотрела! А он — хлипкий, невзрачный, спина крючком. Потом участники ужинали в клубе Союза писателей, пили пиво. Уж какая-то снисходительная нотка появилась в голосе, рожа сияет самодовольством.
— Ч-черт, ч-черт!.. Ах, ч-черт!..
— Я извиняюсь, гражданин...
— Кто тут?
— Извиняюсь, это я.
На пыльной чугунной печке, охватив острые колени руками, сидел рыжий субъект весьма унылого вида, величиною со среднюю собаку.
— Вы, гражданин, чего тут? Что вам угодно? Но впрочем, — какой это был гражданин! Скорее, — неумело выдубленная собачья шкура, покоробившаяся, жесткая, пустая внутри. Такой он был весь залежавшийся, серый, пыльный, — как будто пролежал в подполье лет пять и ни разу за это время не проветривался, и только призыв поэта неистовою своею страстностью извлек его на свет. Однако глазки были острые, на лбу — рожки, и козлиные копытца на ногах. Все по форме. Он удивленно переспросил:
— «Что угодно?» Вы же меня звали.
— Ах, вы...— Аким искательно улыбнулся. — Вы... из этих будете?
— Определенно. Чем могу служить? Поэт просиял.
— Вы это, товарищ, серьезно?
— Как таковой, я нам, конечно, не товарищ. Но поскольку могу, постольку с удовольствием. В чем дело?
— Дело вот в чем.
Аким взволнованно достал пачку папирос «Червонец», протянул собеседнику.
— Курите!
— Благодарю вас, только что курил, — с достоинством отказался рыжий.
Поэт дрожащими руками закурил, глубоко затянулся.
— Вот в чем дело. Есть у нас тут один поэт, Пашка Вершинин. Поэт как поэт. Не хуже и не лучше других. И вдруг, понимаете, — грандиознейший успех! Совершенно никому не понятный. Ну, словно гений какой первоклассный явился.
Рыжий деловито спросил:
— А может, вправду гениален?
— Да нет же! В том-то все и дело! Вы меня, конечно, не знаете, а то бы и сами сказали, что я совершенно не подвержен зависти. Говорю вам по чистой совести: поэт как поэт. Десятки таких. И вдруг за что-то—так превознесен! Мне-то лично это все равно, — но где же справедливость!
— В первую очередь самой серьезной проработки требует вопрос: высокой ли он квалификации или является продукцией среднего качества. Если первое, то ничего, гражданин, сделать не могу. Нестоящее дело. Но если...
— Да вот книжка его стихов. Посмотрите. Сам» увидите.
— А-а, вот-вот!
Рыжий с любопытством сунул острую свою мордочку в книжку, быстро перелистал страницы. Потом в восторге взвился вместе с книжкою, три раза перекувыркнулся в воздухе и опять сел на верхний круг печки. Он улыбался, морща нос, сверкая острыми зубами из-под поднявшейся верх-ней губы, — знаете, собачьей такою улыбкою, какою улыбаются очень подлые собачонки.
— Факт ясен. Конечно, он гораздо талантливее вас. — Рыжий с наслаждением вглядывался в напряженно улыбавшееся лицо Акима. — Н-е-с-р-а-в-н-е-н-н-о талантливее.. Но согласен, — не гений. Дело подходящее. Берусь. Прошу информировать совершенно конкретно, — зачем вы меня вызвали, чего, собственно, желаете, и так далее, и тому подобное.
— Я желаю... Ну, как бы вам это выразиться поконкретнее? Напакостите ему каким-нибудь са-мым конкретным образом. Вы уж там сами придумаете. На то вы спец. Но уж подрежьте его, под-леца, под самый, как говорится, корень.
— Берусь. Вопрос исчерпан. Переходим к следующему пункту порядка дня. Что вы мне, граж-данин, за это заплатите?
— Ведь плата у вас, кажется, известная.
— Это какая же? Поэт глянул в сторону.
— Душа, что ли...
Рыжий сурово смотрел на него.
— Гражданин, который сознательный, фальшивого товара предлагать не станет. «Душа»... Не знаете, что ли, что такое в нынешнее время душа? Условный рефлекс. Если бы даже ад существо-вал, куда я там сунусь с условным рефлексом?
— Так что же вам предложить? Я уж не знаю.
— В этом мире.
— Что в этом мире?
— В этом мире буду вашу душу поджаривать на медленном адском огне.
— То есть как же это?
— Мое уж дело.
— А ему сделаете, как уговорились?
— Ясно. Положим на все четыре лопатки.
— Гм... — Аким подумал. — Ну да ладно! Мне все равно. Только уж закатите ему пакость самую грандиозную. Да поскорее, пожалуйста, не откладывайте.
— В ударном порядке... Ну, пока!
— Подождите. А как мне вас вызвать, если вы мне понадобитесь?
— Сильно когда пожелаете, сейчас же явлюсь... Всего!
И рыжий сквозь чугунную печку провалился под пол.
Павел Вершинин написал новую поэму. Прочел ее на исполнительном собрании «Красного Пе-гаса», потом на исполнительном собрании «Красного полете», потом на исполнительных собрани-ях Союза писателей, Союза поэтов, Ассоциации триолета, Коллектива рондо, Содружества сонета, Общества драматических писателей и композиторов, Авиахима и Добролета. Гул пошел по всей печати. Сообщалось, что, по единодушным отзывам всех оппонентов, поэма Вершинина — заме-чательнейшее произведение литературного сезона. Лучший журнал «Красные вершины» жирным шрифтом объявил в газетах, что поэма появится в ближайшем номере журнала. А Аким Лесовик уже три месяца назад сдал в «Вершины» свою поэму,— и ее не спешили печатать.
Аким решительным шагом вошел в свою мансарду, остановился перед печкой и с настойчивостью самого лютого негодования воззвал:
— Послушайте... Как вас? Гражданин запечный, эй! Выкатывайтесь!
— Я извиняюсь. В чем дело?
Пустая рыжая шкура сидела на своем месте, и острые глазки с готовностью были устремлены па Акима.
— Вы что же это, а?!
— Что?!
— Договор желаете исполнять?
— А я не исполняю? Работаю вовсю.
— Вовсю?! А это что?
Аким потряс перед мордою рыжего только что вышедшим номером «Красных вершин».
— Это что, я спрашиваю? На первом месте поэма, разбита на шпоны, не в пример другим стихам...
— Ах, уж вышел номер? Дайте-ка посмотреть. Рыжий с любопытством сунул нос в книгу и сказал с сожалением:
— Жалко, портрета не поместили. Ка-кой недосмотр, ай-ай-ай!
— Что-о?! Еще портрет? Обормот паршивый! Издеваешься надо мною?
В бешенстве Аким схватил рыжего за шиворот и стал бить его о печку. Пыль пошла столбом. Когда он наконец выпустил рыжего из рук, тот уселся па прежнем месте, встряхнулся с удовольствием и сказал:
— Спасибо, вытрясли пыль!
— Сейчас же, слышишь, сукин сын?.. Сейчас же...
— Я извиняюсь. Категорически прошу выражаться без интимностей.
— Требую сейчас же принять самые решительные меры, не то считаю наш договор расторгнутым. Для начала, — статейку, что ли, пусти в журнал, — поубийственнее!
Рыжий в восхищении всплеснул руками. — Статейку? Бо-га-тей-шая идея! Обязательно надо ста-тейку, вы правы на двести пятьдесят процентов... Пока! И рыжий стремительно провалился в под-полье.
Появилась не статейка, а большая, обстоятельная статья. В ней восторженно писалось, что поэт Вершинин использует в своей поэме самые острые темы современности, четко выявляет глубокую революционность своего жизнеощущения, бодрого и жизнерадостного. Для поэта наша жизнь —не долина юдоли, не поле, усеянное трупами раненых, а творческая работа, борьба и радость. Зна-чимость поэмы огромна. О силе заражаемости ее может судить только тот, кто ее прочел. В за-ключение автор поздравлял читателя с появлением на небосклоне русской поэзии планеты первой величины, быстро поднимающейся к самому зениту горизонта.
Наступили дни адской муки — для Акима Лесовика, дни напряженнейшей работы — для ры-жего, а для поэта Павла Вершинина — дни непрерывного, все возраставшего торжества.
Что он первый поэт нашей современности, — об этом никто уж не спорил. Если другие в этом убедились бесповоротно, то, само собою, еще крепче стал убеждаться сам Вершинин. Да и мудре-но было не убеждаться. В критических статьях писали: «Блок и Вершинин», «От Пушкина к Вер-шинину», «Ритмы Тютчева и Вершинина». Госиздат издал полное собрание его сочинений с порт-ретом, факсимиле и автобиографией. Редакторы горячо жали Вершинину руки, звонили по теле-фону. Открытки с его портретами продавались бойчее пудры и губной помады. На литературных выступлениях пять, десять минут публика хлопала ему, не давая начать.
Походка Вершинина стала особенная, сдержанно-торжественная, голос — снисходительно-любезный, как в старые времена у очень либеральных сановников. С публикою он капризничал, как избалованная поклонниками красавица. На выступлениях, например, ставил непременным ус-ловием, чтобы ему читать первым, а сам, вместо восьми, приезжал к десяти, устроители же, боясь его гнева, без него не начинали. А когда он наконец выходил на эстраду, заждавшаяся публика, вместо того, чтобы освистать наглеца, приветствовала его плеском и воем. Особенно при этом старались какие-то юркие рыженькие фигурки с восторженно-оскаленными верхними зубами.
Раз на таком вечере пришлось участвовать и Акиму Лесовику. Конечно, все они, остальные, были тусклыми звездышками, совсем утонувшими в сиянии полного месяца — Вершинина. Аким слушал океанский плеск и рев, сопровождавший чтение Вершинина, терзался и недоумевал: ведь пошло, банально! Самоповторно! Вот прериали на середине, — сам Вершинин недоуменно раскрыл глаза: банальнейший, совсем ничтожный стих. А рукоплещут! И чем плоше и пошлее были стихи, тем восторженнее хлопала публика. Особенно старались рыженькие. А Вершинин стоял, кланялся и нежил душу на гремящих волнах рукоплесканий.
После вечера Лесовик ужинал у Вершинина. И тут только он во всем размере почувствовал, как преуспел за это время Павел Вершинин. Народу было много. Газетные репортеры хлопали рюмку за рюмкой, наставляли, как собаки, уши по направлению к Вершинину и нащупывали в карманах блокноты. Красивые девушки и женщины восторженно глядели в глаза Вершинину. Особенно одна была. Пышные, золотисто-рыжие волосы, гордые глаза, из-под слегка приподнятой верхней губы сверкают жемчуга зубок; спина, плечи и очень открытая грудь — цвета теплого мра-мора... Ах, счастье, если такая взглянет ласково! И много, много нужно, чтоб заслужить этот взгляд! И видел Аким: из-под полуопущенных век красавица мерцающим взглядом поглядывала на Вершинина и, видно, никого не замечала кроме него, и страстно отдавалась ему глазами.
Поужинали. Сидели за кофе и ликерами в полумраке просторного кабинета Вершинина. Одна из девушек стояла, прислонясь к оконной портьере и вытянув кверху прелестные нагие руки; две другие лежали па полу, па пушистой шкуре белого медведя. Золотистая красавица полулежала на оттоманке, и в полутьме из-под полузакрытых век еще ярче и таинственнее мерцали Вершинину бриллианты ее глаз. Репортеры вытащили из карманов блокноты.
Вершинин, развались в мягком кресле, курил сигару и говорил, — тем голосом, каким люди говорят, когда знают, что их слушать — всего интереснее.
— Я не могу понять, что это значит. Меня очень беспокоит; в какие бы очки я ни глядел, мне все больно глазам. Это плохой знак. Испортится зрение, — и никакие очки не подойдут. Останешься слепым.
Аким спросил:
— А без очков тебе не больно глядеть?
— Без очков пока ничего.
Аким расхохотался, Вершинин кисло взглянул на него, а девушки и женщины взволнованно за-говорили:
— Так нельзя этого оставить! Никак нельзя! Нужно поскорее пригласить глазного врача. Что же это будет, если вы ослепнете!
Репортеры записывали в блокноты:
«Знаменитый поэт Вершинин. Опасная болезнь глаз. Грозит полная слепота. Экстренно вызы-ваются лучшие окулисты столицы».
Опять стали слушать Вершинина. Маленький, щупленький, он сидел, утонув в кресле, пускал сквозь бритые губы синий дым сигары и ронял небрежно:
— Я сегодня утром читал, — кого бы вы думали? Нестора Кукольника! И знаете? Нахожу, что он у нас совершенно не оценен. Например, драма его: «Джулио Мости». Такая песня импровизатора:
День счастья так ничтожно мал,
Путь независимости тесен.
Я шел вперед, бледнел, страдал,
Но никогда не торговал
Богатством сладкозвучных песен.
Разве плохо, а? Особенно для того времени. А в развитии драматического действия он иногда положительно не уступает Шекспиру.
— Будет тебе, Пашка, дурака валять! — возмутился Аким.
Девушки негодующе оглядели его с загоревшимися глазами, стали спрашивать Вершинина:
— Как? Как драма называется? Где ее можно достать?
Репортеры записывали: «Павел Вершинин о Несторе Кукольнике: никем до сих пор не оцененный русский Шекспир».
Еще свирепее воротился Аким в свою комнатушку, еще быстрее зашагал из угла в угол, роняя и со злостью поднимая колченогий стул. И остановился перед чугункой, и воззвал в злобе:
— Ты! Обмылок казанский! Сюда!
— Я извиняюсь... Это вы меня?
— Тебя, конечно!
— В чем дело?
Рыжий спросил холодно, — видно, ему не нравилась фамильярность поэта.
— Как в чем дело? Почему договора не исполняешь?
— Договор, гражданин, исполняется на все сто процентов.
— Ничего не понимаю! Ты же пакостить ему обещался!
— Пакощу в полной мере. Даже выше довоенной нормы... И потом. Я извиняюсь. Мы с вами, гражданин, брудершафта не пили.
— Э, дело не в этом! Чем же ты... Чем же вы ему пакостите, позвольте спросить?
— А я вам стану объяснять? Чтоб утешить вас? Вы думаете, мне это нужно? Какое же мне то-гда будет удовольствие? Из-за чего я тогда работал?
Рыжий мохнатою своею рукою коснулся локтя Акима и спросил задушевным голосом:
— Скажите, неужели же вам не весело было глядеть, каким он выявлялся дураком? Достижения поразительные! Я, по крайней мере, с великим всегда наслаждением наблюдаю, как глуп ста-новится самый даже умный человек, когда по самолюбию его польешь бензинчиком и подо-жжёшь. По-те-ха!
Потом он похлопал Акима по плечу и конфиденциально сообщил:
— Могу вас, гражданин, заверить в высшей степени категорически: все идет, как следует быть. Вы можете торжествовать.
И он оскалил собачьей улыбкой мелкие, острые свои зубки. Аким изумленно вздрогнул. Бывает иногда: безобразнейший брат ужасно бывает похож на ослепительную красавицу-сестру. Так же вот и в этой поднятой над зубами верхней губе Аким вдруг поймал поразительное сходство с прелестной губкой, слегка открывавшей жемчужные зубы у сегодняшней красавицы там, у Вер-шинина.
— Погодите... Вы были нынче на ужине у Вершинина?
— Был.
— После ужина на оттоманке, в жемчужном ожерелье, на девять десятых в голом виде... Это были... вы?
— Я. — Рыжий застенчиво потупился и спросил с любопытством: — А как вы нашли мой костюм?
— Костюма никакого я не нашел, — со злостью ответил поэт и вдруг вздрогнул. — Стойте! Вы остались у него, когда мы уехали... Я начинаю соображать... Боюсь, как бы у нас тут не вышло не-доразумения. Знаете, уж не поняли ли вы меня в том смысле...
— В ка-ко-ом?!. Послушайте, да за кого же вы меня принимаете? Стал бы я заниматься такою бездарщиною! Как не стыдно вам! И что у вас за представление о нас! Это все равно, что вы по-звали бы Врубеля и поручили бы ему покрасить ваш пол, или Родену заказали бы вытесать улич-ную тумбу... Тьфу, даже затошнило! Я, гражданин, отлично понимаю, чего вам нужно. И будьте совершенно покойны. Целевая установка предполагает иметь место в самой полной мере. Договор будет добросовестно исполнен до последней буквы.
— Ручаетесь?
— Определенно.
— Ну, ладно, будем ждать.
Аким успокоение прошелся по комнате.
— «Целевая установка предполагает иметь место»... — Он расхохотался. — Послушайте. Скажите мне. Никогда я раньше не предполагал, что ваше племя говорит таким ужасным языком.
— Чем — ужасным?
Рыжий самолюбиво покоробился.
— Чем! Еще объяснять вам!.. Ха-ха-ха!.. Рыжий обиженно нахохлился и крепче охватил рука-ми поджатые коленки.
— А впрочем... Наружности моей вы, гражданин, не удивляетесь? Тому, что я мало похож на Антиноя или там — на Аполлона?
— Чему дивиться!
— А почему же я обязан говорить языком Пушкина?.. Ну, а в общем и целом, — это к делу со-вершенно не относится. До свидания.
И он провалился в печку.
Каждый месяц, каждая неделя, каждый день возносили Павла Вершинина все выше и выше. Далеко внизу цыплячьими фигурками представлялись ему прежние его товарищи. Он озирался на высоте по сторонам и выискивал товарищей себе под рост: Эсхила, Данте, Гете, Байрона. Понятно, как его должно было раздражать, когда приходилось встречать печатные или устные критические замечания о своих вещах. Да и правда, — посудите сами: какой-нибудь газетный рецензент или «брат-писатель», вроде Акима Лесовика, заявляет Эсхилу о «Прометее»: «эта сцена несколько ри-торична», или Байрону о «Чайльд-Гарольде»: «в этой песне не выдержано до конца настроение». Будет только впечатление, как будто осенняя муха противно влипается в кожу, — и больше ниче-го.
Писать стало теперь очень легко. Раньше Вершинин мучился над каждым стихом, падал духом, отчаивался, откладывал написанное, опять возвращался, оживал духом и опять отчаивался. Теперь стих катился легко, как вагончик по заранее проложенным рельсам, всем был теперь доволен взы-скательный художник. А редакторы донимали телефонными звонками, спрашивали: «скоро ли?» И Вершинин бросал написанные прямо набело листки хорошенькой машинистке.
Жизнь шла хорошая. Великолепная квартира, дубовые библиотечные шкафы с книгами в чу-десных переплетах. Всегда к услугам просторная машина с легким ходом. Новая жена через каж-дые три месяца. Да еще так каждую неделю новая девушка, — настоящая, с покорным восторгом отдающая свой цвет Вершинину. Когда он входил в ресторан или в театр, мгновенно разносилась весть, что он тут, и к нему устремлялись восторженные толпы. В то же время был он желанным гостем на заводах и в рабочих клубах. Туда он ездил в стоптанных сапогах и засаленной куртке защитного цвета и читал пламенные свои стихи, на все сто процентов удовлетворявшие самых строгих критиков.
Словом, все бы казалось хорошо. И однако, — ни для кого незаметно, неведомо дли Акима Ле-совика, — Вершинин терпел большие, все увеличивавшиеся муки.
— Вы читали мою поэму «Красный вихрь»?
— Н-нет, собственно... Но я... я как раз со...собирался ее прочесть...
Вершинин сурово отворачивался от собеседника, а в душе ныла, ныла впившаяся заноза.
Праздновали какую-то годовщину Пушкина. Собрались его поминать, и первым, конечно, вы-ступил Павел Вершинин. Он прочел пламенное стихотворение. В нем говорилось: «через головы всех маленьких поэтиков, разделивших нас, протягиваю тебе братскую руку, Александр Сергее-вич, — ты не меньше меня. Привет! Вместе, рука об руку, пойдем с тобою к солнцу вечной свобо-ды и красоты!»
Назавтра в газетном отчете, сиявшем самою сверкающею собачьей улыбкою, проскользнула такая фраза (ясное дело, по недосмотру редакции): «вопрос, конечно, несколько спорный, — так ли уж равны ростом Павел Иваныч и Александр Сергеич; однако стихотворение мощно потрясло слушателей»... Всю ночь не спал Вершинин, — вспомнит, и заноет в душе. И решал: в газету эту больше ничего не будет давать, когда встретится с редактором, — как будто не узнает его; отвер-нется и пройдет мимо.
С каждым днем росли муки. И становились они все обоснованнее, все менее призрачными. Раз прочел он у себя в кругу друзей новую свою поэмку. Теперь уж не бывало, как раньше, чтобы по-сле чтения начиналось обсуждение, критика, советы. Если кто, по старой памяти, пробовал выска-зать свое суждение, у Вершинина лицо делалось скучающим, а очередная жена его спешила пере-вести разговор на другое или звала всех ужинать. И вот прочел Вершинин свою поэмку, ждал гула восторга. Все молчали, Потом начали говорить. И вяло хвалили: «Прелестно! Очень сильно!»
Когда гости после ужина ушли, Вершинин капризно сказал жене:
— Должно быть, я начинаю исписываться. Она ахнула и всплеснула руками.
— Милый! Что ты такое говоришь! Да ведь ясно было, — они все молчали от зависти. Долго никак не могли ее побороть. И наконец все-таки принуждены были сознаться, — неохотно, против воли... Они были ошеломлены!
— Гм!.. Ты думаешь, это просто зависть была? А ведь, пожалуй, и вправду так. Народ завидущий, что говорить.
Появилась поэма в печати. Критика отозвалась: «слабовато; будем надеяться, что это — слу-чайная неудача». Мерзавцы! Вершинин старался вспомнить, чем и когда ему случалось обидеть этих критиков.
Написал он новую большую поэму. И, потирая руки, сказал новой своей жене:
— Ну-ка, посмотрим, черт возьми, — исписался ли Павел Вершинин? Или, может быть, и он еще кое на что способен!
Он прочёл поэму на собрании «Красного Пегаса». Выступил первый оппонент и заговорил:
— Позволю себе во всеуслышанье высказать то, что у всех у нас давно уже в уме: каждое новое произведение товарища Вершинина громко говорит о все более развивающейся у него атрофии способности к самокритике, о непроходимом художественном самодовольстве, о полной потере той «взыскательности», которой требовал от художника Пушкин...
И пошли! И пошли! Один за другим. Все в таком духе. Вершинин сидел бледный, растерянный и зло улыбался.
(продолжение следует)
|
